Симон с любопытством откинул мокрое покрывало и взглянул на бледное, чуть синеватое тело юного Келестина. Кто-то из добросердечных крестьян прикрыл его глаза и положил на них две старые монетки, но рот остался открытым, как у задыхающегося карпа. В жидких волосах вокруг тонзуры застряли листья и водоросли, и зеленые мухи с гулом кружили над разлагающимся трупом. Рясу с мертвого послушника никто не снял, и она висела на нем, словно мокрый мешок.

– Я хотел побыть с ним немного наедине, – пояснил монах севшим голосом. – Он ведь два года был мне верным помощником. Мы много пережили вместе, и доброго, и плохого… – Он вздохнул. – Но теперь мне, наверное, пора к настоятелю. Так что забирайте ваши травы и…

– Тут синяки.

– Чего?

Брат Йоханнес растерянно взглянул на лекаря, а тот показал на ключицу покойника.

– Тут синяки. Как на левом, так и на правом плече. – Симон с треском разорвал мокрую рясу. – Вот, и на грудине тоже.

– Ударился, наверное, о воду, когда упал, – предположил монах. – Что же тут такого?

– До синяков ушибиться о мягкую воду? – нахмурился Симон. – Вот уж не знаю.

Он принялся скрупулезно осматривать тело и на затылке нашел наконец что искал.

– Так я и думал, – пробормотал он. – Большая шишка. Вероятно, кто-то хорошенько ударил вашего подручного. А потом, наверное, держал под водой, пока тот не захлебнулся.

– Убийство? – прошептал брат Йоханнес. – Вы действительно так думаете?

Симон пожал плечами.

– Убийство или несчастный случай, этого я сказать не могу. Но без участия кого-то постороннего в любом случае не обошлось. Быть может, он подрался с кем? Или его ограбили?

– Чепуха! Монах не станет драться. Да и с какой стати… – Йоханнес запнулся и упрямо помотал мясистой головой. – Конечно, у нас тут всякий сброд ошивается, но славный Келестин всего-навсего послушник в тонкой рясе! У него не было с собой ни денег, ни ценностей.

Толстый монах поднял палец и добавил немного нараспев:

– Что завещал нам святой Бенедикт? Чтобы никто не смел иметь что-либо в виде собственности, никакой вообще вещи, ни книги, ни дощечки для письма, ни грифеля, ни вообще чего-либо. И кто же мог пожелать плохого Келестину?

– А может, у него были враги, в деревне или в монастыре? – поинтересовался Симон.

Брат Йоханнес рассмеялся так громко, что округлый живот его заколыхался из стороны в сторону.

– Враги? Господи, мы же монахи! Мы не распускаем язык, не воруем и, так уж было угодно небесам, не гоняемся за женщинами. И к чему весь этот допрос? – Он вдруг прищурил глаза. – Но вот что я скажу вам, господин цирюльник. Если вы настолько уверены в своих словах, то пойдемте со мной к настоятелю и все ему объясните. Брат Маурус человек умный и начитанный; ему решать, отчего умер юный Келестин. – Монах угрюмо направился к выходу, проворчав: – Если вы, по мнению настоятеля, окажетесь правы, то можете распоряжаться в моей аптеке, как в своей собственной. Слово даю. А теперь идемте уже, пока чертовы мухи моего послушника не сожрали.

Выругавшись вполголоса, Симон поспешил следом. Черт дернул его язык распускать! Ведь он как можно скорее хотел вернуться к Магдалене.

Когда лекарь оглянулся в последний раз, одна из мух залетела Келестину прямо в рот и начала там жужжать. Звук был такой, будто мертвый послушник что-то бормотал себе под нос.

Магдалена сидела на скамейке перед домом живодера и с возрастающей злостью дожидалась возвращения Симона. Он ушел больше часа назад! Что он делает там так долго? Скорее всего, болтает с этим святошей о каком-нибудь альрауне или волчнике, а про нее совершенно забыл.

Она нетерпеливо взглянула на Михаэля Греца; тот как раз сгружал с повозки труп лошади и, несмотря на тяжелую работу, напевал пехотную песенку. Живодер, казалось, пребывал в полном согласии с собой и миром. Рядом с ним стоял коренастый молодой человек и с помощью троса подтягивал лошадь к деревянной площадке. От Греца она узнала, что это его помощник Маттиас.

Магдалена невольно вспомнила про своего отца – он тоже убирал в Шонгау трупы животных с улиц. При виде одетого в лохмотья родственника она в который раз уже поклялась себе, что ее детям выпадет лучшая судьба. Они не будут бесчестными палачами или живодерами, а станут лекарями и цирюльниками, каков есть их отец.

Сухой конский навоз защекотал ноздри, и Магдалена вдруг чихнула. Михаэль Грец беспокойно на нее покосился.

– Святой Власий да убережет тебя от лихорадки, – пробормотал он.

– Брехня! – прошипела Магдалена и хорошенько высморкалась в кусок материи. – Я просто чихнула, вот и всё. Прекратите уже вести себя, будто у меня чума.

Крепкий помощник ухмыльнулся и издал невнятный звук, который Магдалена расценила как смех.

– Что такое? – рыкнула она. – Что во мне такого смешного? Сопля из носа торчит? Ну, выкладывай, весельчак!

– Маттиас не может тебе ответить, – сказал живодер вместо помощника. – У него языка нет.

– Чего у него нет?

Грец развел руками и с сочувствием посмотрел на крепкого мужчину, который снова с головой ушел в работу.

– Хорватские солдаты отрезали ему язык, когда он был еще мальчишкой, – пояснил живодер вполголоса. – Они хотели выпытать у его отца, трактирщика Фридинга, где он спрятал свои сбережения. – Он вздохнул. – А у бедняги при этом ничего не было! В конце концов его повесили на здешнем висельном холме, а мальчика заставили смотреть.

Магдалена с ужасом уставилась на рослого помощника.

– Господи! Мне так жаль, я не знала…

– Будет тебе. Он тебя уже простил. Маттиас славный парень. Нелюдимый немного, но мы и так по большей части с мертвой скотиной время проводим…

Грец засмеялся, а помощник поддержал его сиплым клекотом и лукаво подмигнул Магдалене. У него было красиво очерченное лицо, густые золотистые волосы, и под рубахой бугрились мускулы, как у кузнеца.

«Не отрезали бы тебе язык, ты был бы настоящим щеголем, – подумала вдруг Магдалена. – Хоть некоторым из мужчин я бы и посоветовала молчать почаще».

– Тогда прошу простить меня, – сказала она и поднялась. – Думаю, ноги разомну немного. Симона все равно не дождешься.

Магдалена кивнула напоследок безмолвному Маттиасу и зашагала по тропинке в сторону деревни. В ту же секунду послышался колокольный звон.

– Ты куда собралась? – крикнул ей вслед Михаэль Грец. – Муж сказал тебе…

– Мало ли что он мне сказал! – огрызнулась Магдалена. – Если б я действительно заболела, он не тратил бы столько времени на болтовню с аптекарем. Занимайся мертвой лошадью, а живых оставь в покое!

Она устремилась к монастырю, где с наступлением утра проходу не было от ремесленников и паломников. Ходьба и свежий воздух пошли ей на пользу. Запах в доме живодера слишком сильно напоминал ей собственный кров в Шонгау, а с ним и злобные взгляды, и шепот за спиной. И то чувство, каково это – всю жизнь быть неприкасаемой…

Без всякого на то намерения Магдалена взошла на холм и теперь стояла на широкой монастырской площади, прямо перед церковью. Вблизи повреждения после удара молнии были еще хорошо заметны. Крыша колокольни почти полностью сгорела, и в потолке бокового нефа зияла громадная дыра. Всюду сновали каменщики в запачканных известью фартуках, коренастые плотники и батраки: они таскали камни, возводили новые стены или штукатурили уже выстроенные. На самом краю площадки Магдалена увидела Бальтазара Гемерле, плотника из Альтенштадта, который о чем-то беседовал с патрицием Якобом Шреефоглем. Заметив Магдалену, советник из Шонгау поманил ее к себе.

– У вас бледный вид, – сказал он с беспокойством. – Вам нездоровится?

– Благодарю, – резко ответила Магдалена. – У меня есть уже в няньках муж и родственник. Этого хватит.

Она кивнула на церковь, башня которой еще стояла обставленная лесами, и, покачав головой, сказала:

– Даже не верится, что молния способна на такое… Судя по всему, колокольня вряд ли будет готова к празднику.