— Откройте сейф, — без лишних слов приказал майор.

На следующий день прилетел начальник областного управления, генерал. Топая ногами и матерясь, он самолично сорвал погоны с капитана, который со вчерашней ночи находился в камере предварительного задержания. А через четыре месяца состоялся суд.

Но еще до этого мне и Вадиму пришлось пережить великое разочарование. Несгибаемый майор сделал всего одну ошибку. Злодея освободили почти сразу же, а на суде он выступал в качестве… свидетеля. Оказывается, на следующее утро после задержания Касянчука (темь, микрофоны, приборы ночного видения) в областное управление поступило его заявление, что капитан милиции Рацуков, шантажируя его, принуждает к даче взятки. Указывалось даже, когда и где это произойдет. Не будучи уверенным, что у Рацукова нет сообщников в городском отделе, Касянчук посылает свое заявление прямо в областное управление почтой. Вот тебе и невзрачная личность!

Штемпеля на конверте дивно четкие: письмо отправлено из города на три дня раньше, пришло очередной почтой. За три дня до дачи взятки! На языке юристов это называлось алиби, что полностью освобождало Касянчука от уголовной ответственности. Ну, а на нашем языке…

— Все-таки они оказались проворнее, — задумчиво проговорил Вадим, когда мы тупо обсуждали происшедшее. — Вишь, даже майора с его аппаратурой обскакали, оперативнее сработали.

— Механика, конечно, простая, — уныло поддакнул я. — Письмо заранее проштемпелевали тут на почте, кто-то отвез его в область — самолеты ходят каждый день — и затаился. Или еще проще: тут передали, там встретили. А когда получили сообщение о захвате Касянчука — тоже просто, позвонить и сказать: «Бабулька приехала», — тут же кинули письмо в ближайший почтовый ящик. Обошлись и без приборов ночного видения…

— Читал недавно статейку об ужасах мафии, — заговорил снова он после недолгого молчания. — Стреляют, убивают, пытают…. Да ведь это просто болваны! Нет, ты сработай вот так: без единого выстрела, в условиях вечной мерзлоты.

— Может, на суде что откроется?

Но на суде ничего не открылось. Рацуков, видимо, до последнего на что-то надеялся и утверждал, что действовал в соответствии с разработанным им лично планом оперативных мероприятий. Положив пакет с деньгами в сейф, он хотел на следующий день оформить протокол, выявить преступные связи взяткодателя, проследить, разоблачить и тэ дэ. Даже ссылался на головную боль после дежурства. Но это звучало как детский лепет. И ему было понятно, что даже о готовящейся, а не о полученной взятке он должен был незамедлительно поставить в известность начальство и, если хотел разрабатывать какой-то план, то мог это сделать только согласовав, получив санкцию и в содружестве с могучим коллективом. А иначе все это называлось уже не оперативно-розыскными, а преступными замыслами. И главной уликой преступных замыслов служило то, что он даже на дополнительно-наводящий вопрос начальника: «Вы ничего больше не имеете сообщить?» не заикнулся о полученной взятке.

Касянчук бойко и уверенно барабанил свою версию об угрозах капитана угро, его постоянном терроре, препятствиях, чинимых нормальной работе артели, в результате чего он, бедолага, вынужден был поставить в известность органы и пойти на взятку, чтобы вывести на чистую воду «темную личность, окопавшуюся в стройных рядах нашей милиции».

— Мог ли я после этого не думать, что он всех купил? — вопрошал законно задавленный террором свидетель.

Суд выглядел странно. Если бы какой-то свежий человек с материка попал на него, у него возник бы правомерный вопрос: ну чего бояться Касянчуку, каких угроз, какого террора? Но никто, даже судья, не задал столь правомерного, но риторического вопроса — все знали о полузаконных сделках, совершаемых и Касянчуком, и другими толкателями артелей (не зря ведь платят наличными!), о жалкой зависимости старателей не только от всемогущего капитана милиции, но даже от какого-то клерка, который вдруг откажется подмахнуть нужную бумажку, и приходится его ублажать через ресторан или еще как. Считалось, что все необходимое артель получает от прииска, за которым она закреплена, но это была фикция. Прииск порой не мог обеспечить свои участки даже гвоздями, кто уж будет заботиться о каких-то рвачах, которыми считали старателей. «Рванут свой кусок, а там хоть трава не расти!» И «рвачи» обеспечивали себя сами.

Все знали легенду (читай: действительный случай) о провалившемся под лед приисковом бульдозере. Пригнали автокраны, тягачи, несколько дней орудовали, пытаясь достать затонувшую единицу со дна речного. Но так и не достали, махнули рукой и списали.

И едва был подписан акт, на берегу появилось звено одной из артелей. Рыжий старатель, хватанув стакан спирта, нырнул на дно, зацепил петлей стального троса машину, и два других бульдозера, таких же списанных, выволокли ее на берег. Вся операция заняла не больше десяти минут, а на следующий день бульдозер уже рокотал на участке старателей.

Потому на суде и не касались многих щекотливых вопросов, в них можно утонуть, как утонул тот бульдозер. Все внимание сосредоточили на действиях капитана. И тут произошел инцидент, который всех развеселил. Рацуков вдруг жалобно возопил:

— Я столько лет старался, служил, а меня заперли в какую-то грязную камеру и хлеб дают такой черный, что моя собака жрать не станет!

Судья Удальский оживился:

— А вы думали, там пирожными кормят? Черный хлеб… я вот ем только черный хлеб и считаю, что он более полезен.

— Так идите туда вместо меня! — злобно бросил бывший капитан.

— Нет уж, каждый из нас пойдет туда, куда он заслужил! — так же злобно отпарировал Удальский.

И дали сердешному двенадцать лет со всеми поражениями.

Касянчук все-таки через полгода попался на другой крупной взятке (что-то или кто-то, видать, не сработал или был допущен роковой просчет). На этот раз ему приплюсовали все и дали ровно столько же, сколько и проданному им капитану.

Но еще до этого события мне пришлось начать с другого бока — проехать по приискам, проверить все акты рекламаций, добиться аннулирования части из них как несостоятельных, но главное показать, что завод не отступится, перестреляй хоть всех его толкателей. И поток актов стал хиреть.

Там я видел много женщин, щеголявших в голубых песцах, и по временам появлялась смутная догадка, откуда такое изобилие и почему с легкостью необыкновенной подписывали акты их мужья. И куда утекли нужные прииску запчасти.

Но догадки к делу не подошьешь. Загадки так и остались подернуты мраком неизвестности: и смерть Петровича (на чем же его подловили?), и саморассасывание зародышей. Север хранит много таких тайн…

А потом мне дали квартиру — ту самую, в деревянном доме на улице Партизанской.

— По слухам, это моя квартира, — нагло сказал Матвей. Лицо рыжего не выразило никаких эмоций, он снова воззрился на донышко «бомбы», словно пытался вызвать из бутылки духа.

— Ну проходи, коль твоя, — равнодушно бросил он. Потом вдруг спохватился: — А? Твоя? Братцы, отец пришел!

— Отец местного прохвостизма! — откликнулся кто-то из глубины квартиры ликующим пропитым тенорком.

Квартира была небольшая, хотя и двухкомнатная, — одна из комнат предназначалась для представительского пункта как рабочий кабинет. Но сейчас он никак не напоминал таковой, впрочем, и вся квартира являла собой удивительное зрелище.

Несмотря на отсутствие хозяина, она жила напряженной жизнью. На кухне, сплошь заставленной порожней стеклотарой, двое ожесточенно кричали, — судя по обрывкам фраз, спорили о литературе. У газовой плиты хлопотал некто в подтяжках над целым противнем жареных уток. Еще двое, отключившись, лежали внахлест на разложенной тахте. Еще кто-то лежал прямо на полу в соседней комнате, в дверном проеме виднелись ноги в рваных носках, из которых высовывались большие сизые пальцы с желтыми каменными ногтями. За рабочим столом Матвея сидел некто и печатал на его машинке. За этим же столом с другого края сидел другой некто и малевал похабные карикатуры, которыми уже были увешаны все стены. В углу дремала сложенная фигура с затрепанным детективом на коленях. Работал цветной телевизор, но его никто не смотрел.