Но никогда не упускал случая полюбоваться ее необычной, затянутой в синее трико фигуркой, выстукивавшей каблучками по палубе. «Можно поставить ее на ладонь и любоваться…»
Вера прошла, как всегда бросив на него загадочный взгляд, с какой-то тающей неуловимой улыбкой на тонких, будто нарисованных нежной акварелью губах. Словно знала нечто, скрытое от других. «Черт, а не девка!»
Он сплюнул за борт и отвернулся. Коротков на парад бедер нуль внимания, синел в ухо:
— У тебя там что-нибудь осталось?
На плавбазе царил жестокий сухой закон, и хотя при выходе в море запасались изрядно, но все запасы давно были высосаны досуха. Исчезли все препараты, содержащие спирт: одеколоны, лосьоны, лечебные капли в судовой аптечке, политура у плотников. Последний флакон «Шипра», стоявший на туалетной полочке в каюте Матвея, выхлебал тот же Коротков, прибежав как-то утром: «О, коньячок с нарезной пробочкой!»
Но три-четыре человека с плавзавода, в том числе и Матвей, имели право выезжать на берег по своим служебным делам. Когда стояли у Камчатки, Матвей дважды побывал на берегу. В первый раз он привез пять ящиков рисовой водки, второй раз удалось взять только два — последние. Обе операции были до мелочей распланированы и проведены Матвеем с тем особым тщанием, которым отличались все его начинания.
Самым опасным был момент причаливания к плавзаводу и переноса сивухи на судно. Матвей прекрасно знал, что на судне все уже оповещены об истинной цели его выезда и везде расставлены посты из добровольцев-стукачей, скромно именуемых «активистами», которые должны поднять тревогу, как только он причалит к борту. Хотя Матвей выполнял здесь совершенно обособленную работу и формально не подчинялся администрации, капитан-директор на своей территории мог арестовать всю водку и Матвея в придачу, а потом отправить его с перегрузчиком обратно.
С капитаном-директором Михайловым у него были сложные отношения, и неизвестно, на что тот мог решиться.
Когда Матвей пришел на судно еще в порту и ввел его в курс дела, он долго жевал мясистыми губами, по обыкновению избегая смотреть прямо в глаза. Опухшее от пьянства лицо Михайлова смотрело на мир щелочками, в которых решительно ничего нельзя было прочитать, — по временам возникало сомнение, есть ли там глаза. Возможно, раньше его лицо что-нибудь и выражало, но эти времена давно минули. «Алкаш, — определил с первого взгляда Матвей. — Беспробудный, беспросыпный, но как-то еще держится. Видать, жратвой нейтрализует, ишь как его разнесло…»
— А зачем вам выходить в море? — кажется, такой или примерно такой вопрос задал капитан-директор. Ибо его речь можно было расшифровать только приблизительно, опытным слухом угадав общий смысл сказанного: слова вылетали из его рта одной очередью. — Поставили нам партию запчастей — и спасибо.
— Дело в том, что необходимо понаблюдать их в работе. Партия опытная, возможно, требуются усовершенствования.
— У нас есть специалисты, они и понаблюдают.
— Не сомневаюсь, что у вас есть высококвалифицированные специалисты. Но их наблюдения будут ограничиваться одним: работает прибор или не работает. Всякие измерения, записи, систематизирование данных никто проводить не будет. Приборы размещены по всем флотилиям, и необходимо будет выезжать туда, тоже проводить измерения. Кроме того, у меня специальная измерительная аппаратура, такой у вас нет.
Последний довод подействовал — капитан-директор откинулся на спинку кресла и попытался закинуть ногу на ногу. Он согласился неохотно. И вскоре Матвей понял почему. Михайлов совершенно не терпел на судне посторонних. На судне он вел себя как пьяный помещик в своем уделе. Выходил на мостик, брал мегафон и ревел:
— Принять эсэртэ к правому борту! Кошкой абы! — после этого знаменитого вступления из мегафона лилась сплошная матерщина. Моряки слушали, встряхивались, как кони, шевелились. Исполнив «арию», капитан-директор величественно удалялся смочить пересохшее горло. Моряки прозвали его Винни-Пух, но справедливости ради следовало бы называть его Анти-Винни-Пух.
Никто не видел его трезвым — для него сухой закон не существовал: с каждым перегрузчиком привозили ящики в «фонд капитан-директора». Все у него были в кулаке, а Матвей посторонний, кто его знает, что у него на уме? И, чтобы обезопасить себя, он прибег к испытанному средству всех хватократов — поручил своему верному наперснику Евстратову завести на Матвея папку.
Абсолютная бездарь и лентяй Евстратов держался на плавзаводе только благодаря своему исключительному приспособленчеству и подхалимству перед капитан-директором, все распоряжения которого, даже самые дикие и несуразные, он выполнял неукоснительно, увольняя неугодных и давая зеленую улицу угодным. Он дорабатывал до пенсии и уже давно не пил, с тех пор как врач заявил ему, что еще стопка — и за его печень не ручается.
— Таких классических патологических алкогольных изменений в организме я давно не видел, — заявил он после тщательного обследования. — Еще с институтской скамьи. Там это было представлено на красочных муляжах.
И веско, внушительно резюмировал:
— Свою цистерну алкоголя вы уже выпили, голубок, — и досрочно!
Эти слова подействовали магически. Занимая ранее какую-то высокую должность, Евстратов привык рапортовать о выполнении досрочно, и сознание того, что свою цистерну он тоже выпил досрочно, наполняло его по временам неизъяснимой радостью. А поскольку он также привык беспрекословно выполнять различные циркуляры и предписания, то у него и в мыслях не было ослушаться врача. Тем более что расстаться с алкоголем оказалось легко — пил он, как говорят, «под одеялом» — удовольствие весьма сомнительное, унылое и даже гаденькое.
Теперь он возглавлял комиссию по борьбе с пьянством, или, как ее коротко называли моряки, «пьяную комиссию», — название в общем-то верное, потому что из трезвенников в ней оказался только председатель. Зато заместитель его, электромеханик Мерзляк, пил за двоих. Как-то в пьяном виде, желая нравиться молоденьким, он выкрасил свою седую шевелюру и бороду хной и стал напоминать обрюзгшего перса. В его обязанности входило сообщать по судовому спикеру о различных репрессиях против пьяниц, что он и делал исправно заплетающимся языком под дружный смех всего экипажа.
Матвей знал, что Евстратов ревностно выполняет распоряжение капитан-директора: в папке уже были собраны многочисленные доносы, рапорты, выписки о художествах Матвея — ведь он тоже не ангел: с кем-то осушил поллитру, вечером проскользнула в его каюту молодка и вышла только под утро, после выхода в море высосал с друзьями весь гидролизный спирт на технужды.
Но главная операция Евстратова с треском провалилась. Матвей ушел на берег на мотоботе «З», и добровольцы с наступлением темноты все глаза просмотрели, карауля «тройку» с подветренного борта, ярко освещенного, к которому обычно и причаливали все суда, подходившие к плавзаводу. А Матвей подошел с наветренного борта, и не на «тройке», а на каком-то МРСе — малом рыболовном сейнере, который ошивался в Усть-Хайрюзове.
Команда изнывала от безделья — чавыча еще не шла, ловить нечего — и при виде Матвея с его ящиками сильно оживилась. Капитан, молодой ительмен Вася Туйков со спутанной пышной черной, как вороново крыло, шевелюрой, тотчас отчалил от берега и взял курс в открытое море. Пили прямо на палубе, закусывая малосольной чавычей. Одну такую — в рост человека — вытащили на палубу, расстелили на досках и отхватывали ножами алые куски посочнее. За три часа, что шли до плавзавода, осушили пол-ящика и сожрали почти всю чавычу — на палубе валялся один хребет с головой. Матвей порадовался, что на МРСе оказалось всего четыре человека команды и что до плавзавода ходу три часа, иначе пришли бы с пустыми ящиками.
С наветренного борта караулил лишь один человек — вира-майна Крендель, но он стоил многих добровольцев, дремавших у другого борта. Вся операция заняла меньше пяти минут. На палубу сейнера упал строп, в него поставили ящики и влез Матвей, что категорически воспрещалось. Будь тут инспектор по технике безопасности Пахомов, он упал бы в обморок. Коротков, paботая малой лебедкой, проворно поднял строп на палубу и поставил его в тени надстройки. Сейнер тут же развернулся и, обогнув корму, стал заходить с подветренного борта, отвлекая внимание. Вася базлал в мегафон как оглашенный, допытываясь, где стоит плавзавод «Блюхер». Ему что-то разъясняли, а в это время на противоположном борту ящики с водкой споро снесли вниз и спрятали в служебной каморке Матвея, где к тому же чернела грозная надпись: «Посторонним вход воспрещен!» Тут уже были разложены вареные клешни — увесистые лапы камчатского краба — четырех хватало, чтобы наесться до тошноты, сплошной белок. Так, безмятежно похлебывая рисовую вьетнамскую и рассказывая друг другу интересные истории из морского быта, и скоротали они время до рассвета.
