Когда Монтгомери и Эйзенхауэр встретились конфиденциально днем 20 июля — это была одна из девяти личных встреч за всю кампанию, — представляется очевидным, что верховный главнокомандующий дал выход своим опасениям. Возможно даже, что Монтгомери подчеркивал перед Эйзенхауэром свою обеспокоенность по поводу английских людских ресурсов и потерь и высказал какие-нибудь соображения о широких возможностях Америки в преодолении этих проблем. Ибо в последовавшем затем письме Эйзенхауэра, написанном на следующий день после встречи, он резко напоминал Монтгомери, что «в конечном счете, американские сухопутные силы неизбежно будут значительно больше, чем английские. Но пока они у нас равны по численности, мы должны идти вперед плечом к плечу, в равной мере разделяя между собой почести и потери».[201] В ходе кампании на северо-западе Европы среди американцев-авиаторов и даже среди некоторой части англичан, в том числе и у премьер-министра, вера в Монтгомери и в действия английской 2-й армии упала до самого низкого уровня. «Каковы бы ни были его (Монтгомери) надежды оставаться командующим над всеми сухопутными силами, с операцией «Гудвуд» они исчезли», — считал Брэдли.[202] Впоследствии он высказывал свое убеждение, что Эйзенхауэр отстранил бы английского генерала, если бы он был уверен, что сможет это сделать.

На протяжении всего периода в поведении Монтгомери, по-видимому, преобладала уверенность, что он может позволить себе надменно обращаться с Эйзенхауэром, непригодность которого на должности командующего воюющей армией была столь очевидна для каждого старшего офицера. Несомненно верно и то, что даже генерал Брэдли, самый лояльный и терпеливый из всех в его окружении, был поражен неспособностью Эйзенхауэра «читать» сражение, которое происходило в Нормандии. Еще 7 июня Брэдли был раздражен внезапным появлением Эйзенхауэра в середине Ла-Манша на борту корабля «Аугуста»: «В целом визит Айка был, возможно, необходим для его личного удовлетворения, но, с моей точки зрения, он был бессмысленным вмешательством и помехой».[203] Командующий 1-й армией как тогда, так и позднее соглашался с утверждением Монтгомери, что Эйзенхауэр никогда не понимал существа плана союзников в Нормандии. Верховный главнокомандующий находился в заблуждении, полагая, что он сам может наилучшим образом служить делу союзников, подобно футбольному тренеру, и убеждая всех своих генералов продолжать наступательные действия более или менее одновременно. Образом походной жизни Эйзенхауэр, разъезжавший между фронтами в сопровождении разномастной льстивой свиты штабных офицеров, ирландки — шофера и одновременно экономки, иногда с только что произведенным в офицеры сыном и избалованной любимой собакой, скорее напоминал европейского монарха восемнадцатого века, отправлявшегося на войну, чем генерала двадцатого века.

И тем не менее Дуайт Эйзенхауэр являлся верховным главнокомандующим союзными армиями, на которого возлагались большие надежды двух правительств, что он обеспечит единство и триумф их армий.[204] Его обаяние, искусство управления государственными делами производили глубокое впечатление, даже трогали всех тех, кто близко работал с ним. Неспособность Монтгомери установить личные взаимоотношения с этим американцем, делиться с Эйзенхауэром своими надеждами и опасениями, связанными со сражением, обошлась ему дорого. Командующий 21-й группой армий допустил огромную ошибку, решив, что верховного главнокомандующего можно будет обойти, ввести в заблуждение, уговорить предоставить ему, Монтгомери, как высшему профессионалу, ведение войны. Он и в самом деле, вероятно, мог бы добиться успеха в этом, если бы его армии на поле боя оправдали его первые надежды в Нормандии. Но когда они их не оправдали, именно Эйзенхауэру в Англии приходилось нервничать, испытывать на себе нетерпение американской прессы, сомнения и опасения политических деятелей, обвинения в неспособности генералов, которую неосведомленные люди связывали с ним самим. Эйзенхауэр мог проявить готовность пассивно плыть на волне успеха, как если бы его добился Монтгомери. Но он совершенно не желал принять на себя ответственность за очевидную неудачу и тупиковое положение, складывавшееся на фронте. В то время и в течение нескольких лет после войны степень разрыва в отношениях между Монтгомери и Эйзенхауэром усердно скрывалась. Сегодня уже нет никаких сомнений в том, что к концу июля 1944 года американский генерал до смерти устал от своего командующего сухопутными войсками.

Алан Брук настоятельно предостерегал Монтгомери 19 июля снять свои возражения против визита премьер-министра в Нормандию и использовать возможность несколько восстановить пошатнувшуюся веру в него у Черчилля. Начальник имперского генерального штаба предупреждал своего друга «о тенденции у премьер-министра прислушиваться к предложениям, которые Монти изложил в интересах безопасности, и не готов идти на риск». Брук писал в своем дневнике:

Уинстон никогда не любил Монти; когда дела шли хорошо, он терпел его; когда дела шли плохо, он сразу же говорил «ваш Монти». Как раз теперь Эйзенхауэр выражал недовольство и обвинял Монти в неподвижности, в том, что очень медленно идет продвижение английских войск на фронте у Кана, в то время как он заставил американцев атаковать на правом фланге. Уинстон был склонен прислушиваться к этим жалобам.[205]

Бригадный генерал Ричардсон говорил, что в «стратегическом смысле события развивались согласно плану. В тактическом смысле — нет». Значительно легче понять критику Монтгомери американцами, чем критику со стороны его соотечественников. До самого конца войны англичане требовали, чтобы американцы с ними обращались как с равными партнерами в альянсе с Соединенными Штатами и претендовали на львиную долю при распределении должностей в союзном командовании. Они едва ли удивились презрению американцев в связи с тем, что англичане сражались на восточном фланге с явно меньшей решимостью, чем американская армия на западном фланге. Какие бы ни были слабости у американцев в сфере командования и тактики, их готовность идти на жертвы ради достижения поставленной цели никогда не вызывала сомнений. «В целом они были готовы идти на это более энергично, чем мы», — говорил бригадный генерал Карвер, командир 4-й бронетанковой бригады.

Однако Монтгомери никогда не было позволено забывать, что он нес ответственность за последнюю большую армию, которую имела Англия, за ее последние в борьбе людские ресурсы, которые были истощены до предела. В обстановке бесконечных предупреждений из Англии относительно людских потерь он оказался бы под огнем еще более ожесточенной критики, в том числе со стороны Черчилля и любых других деятелей, если бы потери резко возросли. Бесспорно то, что знание этого обстоятельства сильно сказывалось на английском поведении в операциях в Нормандии, начиная с самых высших эшелонов власти. Бутчер писал 24 июля, после визита в Саутуик-Хаус, когда Эйзенхауэр приехал туда, чтобы увидеть начальника штаба де Гинганда:

Задним числом, вероятно, легче сделать вывод, что при более твердой решимости можно было прорвать оборону немцев на английском участке фронта на ранней стадии кампании и в конечном счете это обошлось бы меньшей ценой. Утверждения Теддера, что 2-я армия не проявила достаточного упорства, имеют некоторое основание. Однако на таком удалении от непосредственного места событий, как в штабе верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, или исходя из исторической перспективы, было значительно легче придерживаться столь оптимистической точки зрения, чем Монтгомери и его командирам в Нормандии, которые видели, каким испытаниям подвергалась их драгоценная армия. Позиция Теддера подтверждала его претензию на роль выдающегося, истинного англо-американского командира, но в ней почти не видно сочувствия более узким английским интересам. Если бы английскую армию заставили добиться крупного территориального выигрыша на восточном фланге против мощных немецких сил, то она достигла бы этого ужасающей ценой.