— Большое спасибо, — сказала старушка. — Спокойной ночи. Завтрак — как обычно?
— Завтрак — как обычно, — сказал человек. — Спокойной ночи.
Он выключил свет в прихожей и прошел в свою комнату. В темноте он постоял минутку в раздумье.
Ветер бушевал вокруг дома, завывал за окнами, затем ударил в стекла, словно кто-то швырнул горсть колючего снега.
— Скверная ночь. Скверная погода. Скверное место, — повторил он и вздохнул.
Некоторое время он стоит в темноте, слушает шум ветра и снега. «Может, он вообще не придет, — думает он. — Тоже хорошо. Придет завтра. Прийти-то он придет. У него двадцать марок — четыреста его наверняка приманят».
Он включает свет.
Чистая, приличная комната, темный дуб, большие темные кабинетные кресла, настоящий шкаф для ружей, люстра из оленьих рогов со светильником в виде женской фигурки. За большой ширмой зеленого шелка — кровать.
Человек берет из книжного шкафа пачку сигарет, ящичек с сигарами и ставит их на курительный столик. Потом достает бутылку коньяка и бутылку рома из буфета, ставит их рядом. Затем три рюмки, три чайных стакана, сахарницу.
Стоит минуту в задумчивости, прислушивается. «Эти старые дома слишком тихие», — думает он. Потом достает три чайных ложки.
Он снова задумывается и медленно идет к двери. Затем возвращается, достает бумажник из пиджака и отсчитывает восемь купюр по пятьдесят марок. Он складывает их, кладет на курительный столик и ставит на них большую, тяжелую мраморную пепельницу. Внимательно проверяет, не выглядывают ли купюры из-под пепельницы. Потом опять задумывается.
Он заходит за ширму и появляется оттуда в домашних туфлях и куртке. В руке у него пистолет.
Он оглядывает оба клубных кресла и, не удовлетворившись, придвигает к столу еще стул из плетеного камыша. Стул с подлокотниками и с подушками на спинке и сиденье. На сиденье сбоку он кладет пистолет и прикрывает его носовым платком.
Потом отходит на два шага и смотрит на стул. Все хорошо: пистолета не видно, а платок лежит как будто его забыли.
Он слегка вздыхает, смотрит на часы (час пятнадцать) и идет на кухню, где ставит на совсем слабый огонь кастрюлю с водой. Вернувшись в комнату, берет книгу и начинает читать.
Проходит очень много времени, в доме мертвая тишина, но ветер, кажется, усиливается. Он сидит и читает, его бледное напряженное лицо с безвольным подбородком и чувственным ртом выглядит усталым, но он продолжает читать.
Потом он снова смотрит на часы (два часа пятьдесят семь), в нерешительности рассматривает приготовленное на курительном столике, встает, прислушивается. Ничего.
Он осторожно проходит через прихожую, заглядывает на кухню, доливает воды в наполовину выкипевшую кастрюлю, открывает входную дверь и прислушивается, что происходит в подъезде. Ничего.
Продрогший, он возвращается в комнату, наливает себе рюмку коньяка, потом вторую, третью…
Поверх пистолета ложится еще и книга, человек принимается ходить взад и вперед. Он ходит неслышно, безостановочно, одна половица скрипит под его ногой, и, хотя он весь погружен в свои мысли, после третьего раза нога сама уже не наступает на нее.
Снаружи в прихожей слышится тихий шорох, он открывает дверь своей комнаты и говорит вполголоса:
— Сюда. Пожалуйста, тише.
Бацке входит первым, за ним девушка, он кажется развязнее, чем раньше.
— Ну, старина Куфальт…
— Нет, никаких имен! — быстро говорит человек. — Ильза, принеси воды для грога, она наверняка давно вскипела. — И когда она вышла: — Между прочим, меня зовут Эрнст Ледерер…
— Ерунда, — говорит Бацке, — налей-ка мне коньяку, Ледерер. Или мне можно прямо из бутылки?
5
Овдовевшая госпожа пасторша Флеге никогда еще не имела такого приятного квартиранта, как господин актер Эрнст Ледерер, который жил у нее с конца января. Не только потому, что, будучи натурой широкой, сам объявил, что пятьдесят марок — слишком низкая плата за такую прекрасную комнату, да еще с отоплением, да с завтраком, и что он будет платить семьдесят пять. Нет, он был также щедр на букеты, коробки конфет, театральные билеты. И все это для старой семидесятилетней женщины!
Но самым приятным было то, что он охотно сидел и болтал с ней, старухой. Ее любимый муж умер более двадцати лет назад, ее дочь была замужем за помещиком в теперь уже датской части провинции Фленсбург и приезжала чрезвычайно редко. У старой дамы не было больше друзей или были такие же старые и дряхлые, как и она, и не могли ходить в гости.
Она уже долго одиноко жила в своей комнатке и к тому же боялась своих квартирантов и квартиранток, которые были шумными и грубыми, плохо платили, портили вещи, постоянно предъявляли новые требования… а господин актер Ледерер!..
Поначалу он ей не очень-то и понравился. Он был шумным и излишне откровенным, нанимая комнату, много и беспричинно смеялся, глядя на нее нахально, а потом вдруг притих и сделался немногословным.
Со временем она лучше его узнала. У госпожи пасторши Флеге была серо-черная кошка Пусси, самая обычная домашняя кошка, которая пришла к ней когда-то совсем маленьким котенком, едва живым от голода. Она привыкла к Пусси, к этому ласковому доверчивому зверьку, с которым можно было разговаривать в сумерках и который мило мурлыкал как бы в ответ…
Но, к сожалению, дворовая кошка навсегда сохраняет свои привычки, Пусси была бродяжкой и не могла от этого отвыкнуть! Как бы внимательно ни следила за ней госпожа Флеге, Пусси время от времени все-таки сбегала через открытое окно или проскальзывала под ногами через входную дверь, пока пасторша разговаривала с молочником — и исчезала!
Тогда для госпожи пасторши наступали горестные часы и даже дни. Насколько позволяли ей старые ноги, она обегала соседние дворы и справлялась о кошке. Но вокруг было так много жестоких людей, они потешались над ней, называли «полоумной старухой» или «кошачьей мадам»! Они не понимали, как она тревожилась: по соседству столько больших злых собак. Она, конечно, знала, что нельзя всем сердцем привязываться к неразумному созданию, но ее любимый муж так давно умер, а дочь Гета жила так далеко!..
В такие дни она много плакала, крупные светлые слезы катились по ее лицу, плакала беззвучно, даже не всхлипывала. Ведь жизнь в одиночестве так тяжела, и Господу Богу давно пора над ней сжалиться.
Господин Ледерер прожил у нее только три или четыре дня, когда Пусси вновь убежала. Поначалу госпожа пасторша ничего не хотела ему говорить — Пусси ведь всегда возвращалась. Но потом, когда измученная первыми поисками, она сидела у окна и на улице пронзительно взвизгнул тормозами автомобиль, она вздрогнула от испуга — ей показалось, что это был крик Пусси, и тогда все-таки пошла к нему.
Сначала он, правда, не совсем ее понял, он сидел за письменным столом, обхватив голову руками, и ей даже показалось, что ему дурно… Но когда он поднял голову, она увидела, что он чем-то расстроен. Лучше бы ей вообще ничего не говорить, но он уже кивнул головой и сказал: «Поищем…»
Она стала отговаривать его, сказала, что вовсе не это имела в виду, и господину Ледереру непременно нужно к вечеру повторить роль… На госпоже Флеге был смешной черный чепчик, плоская нашлепка из черного бисера, какие сейчас уже никто не носил, и господин Ледерер не отрываясь смотрел на съезжавший набок чепчик…
Затем решительно объявил, что сейчас же отправится на поиски!
Каждые четверть или полчаса он возвращался и докладывал: то он видел Пусси, но не поймал, то купил копченую сельдь для приманки, то зеленщица фрау Леман сказала, что видела Пусси во дворе у мусорных баков…
Наконец госпоже пасторше Флеге пришлось напомнить ему, что уже пора в театр. А этот смешной, чересчур старательный человек только пожал плечами и сказал: «Да какой там театр!», — но, опомнившись, все-таки пошел.
Вернувшись в половине двенадцатого — обычно он так рано не приходил, — постучал к ней в дверь — она еще не спала — и сказал:
