А ему в данный момент только этого и не хватало. В начале января 1883 года он приехал в Париж, чтобы немного отдохнуть от разыгравшейся в его родном доме семейной драмы и спокойно поработать над оперой "Мазепа". В Париже он ожидал приезда Модеста Ильича. Тут до него дошел слух, что в Париж едет и Таня. Слуху этому, который принесло письмо брата Анатолия, Чайковский не поверил и с нетерпением ждал вестей из Каменки от своего постоянного корреспондента Наталии Андреевны Плесской. Но вести опередил Модест Ильич, представший перед взором брата вместе с Татьяной Львовной, которая прибыла в интересном положении.
Невозможно описать, как был расстроен всем случившимся Петр Ильич. Он не сердился на Модеста, который, оказывается, давно решил взять с собой Таню и не говорил Петру Ильичу заранее, чтобы не расстраивать его раньше времени. Нет, он не сердился на Модеста. Напротив, опомнившись от первого потрясения, он даже похвалил Модеста. Но расстройство его, помимо главной причины, заключавшейся в Танином положении, было вызвано тем, что теперь ему предстояло нести огромные расходы на содержание, уход и лечение Тани, а это и в те времена во Франции обходилось недешево. Тут и субсидии Надежды Филаретовны не могло хватить. До приезда Тани он еще рассчитывал уехать в Италию и поработать там, но, несмотря на полученную в феврале очередную меценатскую сумму, об этом теперь и думать было нечего. Более того, в середине марта Петру Ильичу пришлось поклониться своей покровительнице и просить ее выслать бюджетную сумму за будущий срок. А как ему этого не хотелось делать! Всякий раз эти просьбы, вынужденные обстоятельствами, не им самим созданными, были для него сущей мукой. Но другого выхода не было. В апреле он жаловался Юргенсону, что за три месяца с января по март истратил в Париже пять тысяч рублей. Напомним, что годовая субсидия, которую он получал он Надежды Филаретовны, составляла шесть тысяч. Было от чего прийти в отчаяние.
Как всегда, Надежда Филаретовна немедленно отозвалась, и Петр Ильич оплатил все расходы.
26 апреля у Тани родился мальчик, которого по ее желанию назвали Жорж-Леон. Увидев крохотное существо, Петр Ильич почувствовал к нему такую нежность и жалость, что у него мгновенно созрело желание усыновить его и уж, во всяком случае, не покинуть навсегда в чужой стране. Сколько ни принесла ему Таня беспокойства и неприятностей, а все-таки в ней была родная кровь, и маленький Жоржик тоже был ему родной — подарок почти ко дню рождения (накануне Петру Ильичу стукнуло сорок три). С этой поры возникла еще одна забота, совсем не малая и не простая.
"Моя нежность к Жоржу-Леону продолжается, — писал Петр Ильич уже покинувшему его Модесту, — и я серьезно подумываю, как бы его в будущем году взять к себе в Россию"105
А Таня вызывала у Петра Ильича и жалость и раздражение. Он никак не мог уразуметь ее равнодушие к сыну, от которого она, казалось, хотела как можно скорее избавиться и совершенно примирилась с мыслью, что он будет жить в бедной семье, говоря, что ведь он не будет этого сознавать. Утешала она себя этими равнодушными высказываниями, что ли?
Петр Ильич устроил мальчика вначале у кормилицы, а затем поместил, хотя и в не очень зажиточную, но приличную французскую семью в Бисетре в окрестностях Парижа. За это ему пришлось уплатить тоже приличную сумму, истощившую все его ресурсы. Снова он писал Надежде Филаретовне о деньгах, снова благодарил и снова чувствовал щемящую боль от этих унизительных просьб, понимая, что выходит за рамки приличия, и к тому же не смея объяснить Надежде Филаретовне истинные причины своих финансовых трудностей. Но мудрая Надежда Филаретовна, кажется, сама откуда-то узнала о семейном несчастье Петра Ильича и поняла его. Чайковский получил от нее еще один перевод, а также деньги от Юргенсона и, оставив почти все деньги Тане на расходы, в начале мая уехал из Парижа в Россию, чтобы снова вернуться туда в феврале 1884 года. Судьба маленького Жоржика не давала ему покоя. Жорж прожил во французском семействе Оклэр три года. Петр Ильич с сожалением должен был отказаться от усыновления Таниного мальчика из-за возможной молвы. Он уговорил своего старшего бездетного брата Николая, и тот со своей женой решил его усыновить. В июне 1886 года Петр Ильич вместе с женой Николая Ольгой Сергеевной привез его в Петербург. Я воздержусь от описания трогательных сцен крещения Жоржа, где Петр Ильич выступал в роли крестного отца, и первых дней его привыкания к жизни русской семьи, а также эпизодов встреч и расставаний Петра Ильича с Жоржиком, который теперь стал наконец Георгием Николаевичем Чайковским. Скажу только, что нигде так не проявлялась доброта, нежность натуры Петра Ильича и величие его души, как в этих событиях. Ему можно поклониться не только за его несравненную музыку!
Татьяна Львовна Давыдова не смогла пережить своих терзаний, не смогла существовать, живя в постоянной лжи, скрывая правду от своих родителей, не смея повидать своего сына, который находился рядом. Она прожила еще полгода после приезда сына в Петербург и умерла внезапно, упав на балу в зале Дворянского собрания. Говорили, что смерть застала ее с улыбкой на устах. На рисунке, который висит в доме Петра Ильича в Клину, бедная Таня изображена на смертном одре с полуоткрытым ртом. Похоже, что рассказы про смерть с улыбкой не являются выдумкой. Петр Ильич долго был неутешен.
В конце 1888 года семью Давыдовых постигло еще одно несчастье. В расцвете лет умерла от неизлечимой болезни красавица Вера Львовна. Петр Ильич переживал ее смерть так, как будто потерял свою собственную дочь. Отвечая Надежде Филаретовне на ее соболезнования, он косвенно задел ее прежние укоры семье Давыдовых. Слепая родительская любовь, писал он, "заставила их сделать относительно воспитания детей много ошибок, но наказание слишком ужасно! Потерять одну за другой двух взрослых дочерей, которым все сулило одни только радости и счастье, — это ужасно!"106
В Каменке еще и до страшного завершения истории Тани, и до смерти Веры собирались тучи. Как-то вдруг все стало изменяться. Вероятно, все пошло с болезней Александры Ильиничны и с Таниных неудач. Лев Васильевич, будучи не в силах справиться с настигшими его бедами, стал уходить к друзьям и кутил с ними иногда до поздней ночи, забываясь в шумных компаниях. Александра Ильинична пыталась облегчить свои боли морфием, а в последние годы даже прибегала к вину. Обстановка в доме становилась все тяжелее. К середине восьмидесятых годов Каменка уже переставала быть любимым гнездом Чайковского и больше делалась символом прежней счастливой жизни. Он жалел о прекрасном прошлом, с грустью взирал на то, как разрушается счастье прекрасной семьи, его родной семьи. Жить ему там стало тягостно. Последнее каменское лето он провел в 1884 году, но и после отъезда все вещи его еще оставались в той комнатке во флигеле большого дома, которая была ему отведена в прежние годы. В конце октября 1885 года он приехал в Каменку на серебряную свадьбу Александры Ильиничны и Льва Васильевича и, уезжая в этот раз, все свое забрал с собой. Проводы его из Каменки были грустными. Все чувствовали, что счастливая эпоха каменской жизни приходит к концу, а с отъездом Петра Ильича и совсем все переменится. В его отъезде виделся тот переломный рубеж времени, за которым кончается что-то большое, хорошее и всем нужное.
На празднике у Давыдовых Петр Ильич пробыл немногим более недели. Напряженная обстановка в семье вызывала тяжелое чувство. И хотя ему было приятно в родной Каменке, какие-то постоянно возникающие шероховатости в отношениях на каждом шагу его коробили. Болезнь сестры и Танины несчастья особенно сказались на поведении Льва Васильевича. Вместо привычного дружеского расположения и сердечности у него все чаще наблюдались вспышки недовольства. Здоровая некогда натура в результате нервного истощения обнаружила те неприятные свойства, которые в той или иной мере живут по^ти в каждом человеке, но в обычных условиях подавляются нравственными требованиями жизни. Теперь Лев Васильевич легко раздражался по пустякам, и Петр Ильич с сожалением замечал, что в эти моменты Лев Васильевич доходил иногда до барского самодурства, которое выглядело резким диссонансом в сравнении с его прежней теплотой и любовью. Ему тяжело было видеть эти перемены в человеке, который, как и Александра Ильинична, совсем еще недавно олицетворял счастье каменской семьи, казавшееся незыблемым. Еще тяжелее было замечать в этих переменах элементы личной неприязни, словно Петр Ильич и вообще семейство Чайковских было повинно в происходившем медленном разрушении счастливой большой семьи.
