Это была именно та команда, тот приказ, которого он так долго ждал там, на берегу, в стенах отделения технического обеспечения. Он много раз слышал, как эту команду, предназначавшуюся для других, произносили другие. Однако сейчас у него не оказалось времени, чтобы порадоваться. Напротив, на мгновение его охватило странное чувство — что-то вроде страха. В этот момент рядом с ним неожиданно вырос военный мастер Панделе. Он протянул Нуку микрофон, и тот медленно и четко повторил боевой приказ — свой первый приказ:

— Корабль к бою и походу приготовить!

Ион Джеорджеску-Салчия, учитель румынского языка и литературы и одновременно начинающий писатель, возвращался под вечер с работы домой.

— Я вас приветствую и желаю приятного ужина, товарищ учитель! — услышал он неожиданно слащавый голос.

Учитель, отвечая, почти театральным жестом чуть приподнял над головой шляпу. Он смутно помнил этого типа, который таким странным образом с ним поздоровался. Он был членом родительского комитета школы и изредка ремонтировал парту или вставлял выбитое стекло. Учитель в глубине души был возмущен его фамильярным пожеланием приятного ужина, тем более что есть ему совсем не хотелось. Что хотел сказать этот тип? На что намекал? Может, он начинает толстеть? В сорок пять, если ведешь сидячий образ жизни, хороший аппетит скорее беда, чем благо. Джеорджеску-Салчия непроизвольно распрямил плечи и слегка втянул живот. Где-то он читал, что такое упражнение, проделанное во время ходьбы, помогает поддерживать спортивную форму. А ему спортивная форма была очень нужна, особенно сейчас, когда он решился приступить к написанию своего первого романа.

Решение это пришло час назад, когда он с Адамом, преподавателем философии, сидел в летнем кафе за чашкой кофе по-турецки. Адам был лет на пять старше его и поэтому в разговорах с Джеорджеску-Салчией старался казаться скептиком, изображая окружающее в темных красках и делая мрачные прогнозы. И на этот раз он выступал в своем амплуа:

— Искусство, похоже, исчерпало свои возможности. Тысячелетия лучшие умы, несмотря на гонения, пытались привить людям любовь к прекрасному, духовному. А какая потребность в духовном сейчас? Посмотри, что читает народ: технические книги, учебники, труды, имеющие непосредственное отношение к их профессия, журналы по специальности.

— Есть все-таки и любители литературы, — возразил Джеорджеску-Салчия.

— Им ничего не остается, как взять с полки «Одиссею» Гомера, ведь все истории уже рассказаны. Современный роман заимствует сюжеты классических драм, причем одних и тех же — «Гамлета», «Отелло» или «Короля Лира». Когда передают симфонический концерт, народ разбегается от телевизоров. А что касается живописи, то она превратилась в никому не понятную мазню.

— Ты слишком все абсолютизируешь, — не согласился с ним Джеорджеску-Салчия. — Во все времена существовали посредственности, которых люди и предали забвению. Наоборот, великие произведения…

— Великие произведения, кратким изложением которых вы, преподаватели литературы, потчуете своих учеников? Скажи честно, сколько из них прочитывают произведение полностью, от первой до последней страницы?

Я отвечу тебе — единицы. Искусство, дружище, уходит. Кто из детей просит сейчас родителей купить им пианино или скрипку вместо магнитофона? Единицы. А все потому, что проще нажать на клавишу магнитофона и слушать что хочешь, чем изо дня в день неустанно заниматься сольфеджио.

Коллеги не впервые затрагивали эту тему. Адам обычно выдвигал самые неожиданные теории и с таким жаром отстаивал их, словно собирался по каждой из них защитить диссертацию. Диапазон его тем был широк — от весенних дождей до новой марки пылесоса. При этом он детально объяснял и комментировал каждую затрагиваемую тему. Иногда его выводы не совпадали с общепринятым мнением.

— Какая польза, — продолжал Адам, — терять целую учебную четверть, вбивая детям в голову различные рифмы, стихотворные размеры, разницу между хореем и анапестом, если уже многие годы поэты пишут вольным стихом! Кому в таком случае нужны классические правила?

— Читателям классической поэзии, — терпеливо пояснял Ион Джеорджеску-Салчия.

— А знаете ли вы, сколько любителей поэзии приходится на один сборник стихов?

Ион пожал плечами. Аргумент был серьезным. Он примерно знал, какими тиражами выпускаются поэтические сборники. Знакомая продавщица в книжном магазине сказала ему на днях, что на весь город получено три экземпляра нового сборника стихов… Но надо было защищать честь мундира.

— Дорогой мой, поэзия находит своего читателя не только посредством печатного слова. Есть еще радио, телевидение, театр, литературные кружки…

— В любом случае у нее уже нет той аудитории, что была раньше. В общем-то искусство свое отживает. Это не только мое мнение. Так думают и некоторые известные критики.

— Эта теория периодически возрождается на протяжении истории культуры. Случаются кризисные периоды, но они приходят и уходят…

— На этот раз кризис затянулся. Потребуются целые поколения людей искусства, чтобы восстановить прекрасное в его правах…

И далее все в том же духе. Джеорджеску-Салчия почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается раздражение, словно ртутный столбик градусника, выставленного на июльское солнце. Он вслушивался в убедительный тон оппонента и мысленно бросал жесткие реплики: «Нет», «Искусство не умирает» — по крайней мере, он не верил в гибель искусства. Одну из последних реплик он произнес вслух. На том они с Адамом и расстались.

После спора у Иона Джеорджеску-Салчии заметно повысился тонус. Им овладела какая-то странная злость. Он решительно взял со стула свой скромный учительский портфель, словно собирался унести в нем воображаемый литературный шедевр, и торопливым шагом направился домой. К тому же начинала портиться погода. Похолодало. Тополя на Якорной улице угрожающе шелестели. Этот шелест перерастал в шум. С моря подул свежий ветер, предвещая, грозу. Где-то далеко в небе быстро затягивали солнце облака.

Когда учитель дошел до дверей своего подъезда, на улицу, фпгуры прохожих уже легла серая тень, предвещающая ухудшение погоды. Отдаленный раскат грома заставил жалобно задребезжать разбитое мячом неугомонных мальчишек стекло во входной двери. Но и это дребезжание, и надвигающаяся гроза нравились Иону Джеорджеску-Салчии, так как отражали состояние его духа. Он чувствовал себя сильным, владеющим собой. Ну конечно, он успеет написать свой роман, несомненно успеет — время еще не потеряно…

Учитель быстро поднимался по лестнице, переступая через две ступеньки, и удивлялся неожиданно родившейся в нем дополнительной энергии — перерыв длиной в долгие годы закончился. Наступил момент, когда надо действовать. Собрать воедино все силы и — вперед, только вперед! Блеснула молния и, разрезав нависшую тень, скользнула розовым светом по стенам, по лестнице. Ион Джеорджеску-Салчия представил в этот момент, что на голове у него волшебный шлем, а сам он идет в атаку против скептицизма, против тех, кто предсказывал смерть искусству, против тех писателей, которые еще не дали миру то, что могли дать.

Он стремительно вошел в свою двухкомнатную квартиру. Брошенная с ходу шляпа повисла точно на крючке вешалки. Ион Джеорджеску-Салчия разулся стоя, повесил пиджак, ослабил галстук и расстегнул манжеты рубашки. Затем он взглянул на себя в зеркало и еще раз убедился, что чем-то похож на одного из сотрудников НАСА [6] (он как-то видел по телевидению, как они сидели у телеэкранов и наблюдали за очередным запуском ракеты в космос). Для Иона Джеорджеску-Салчии начался обратный отсчет времени. Новый раскат грома вернул его к действительности.

Он подошел к книжному шкафу, где в глубине были свалены французские детективные романы, а на виду оставалась только серьезная литература — Аристотель, Хаксли, энциклопедические и языковые словари, произведения, которые он собирался перечитать. Ион вытер пыль со старинной мраморной чернильницы с бронзовым румынским солдатом, который, словно часовой, застыл над высохшими черными чернилами, сел за письменный стол и вытащил из ящика папку с защелкой. В ней лежала стопка белой бумаги. Он достал ручку и, попробовав, как пишет перо, решительным движением старательно и четко вывел на листе название своего будущего романа — «Следы на песке».