Происхождение еврейских праздников воспринимается в галуте как миф вне времени и пространства. В Израиле это реальные эпизоды еврейской истории. Верующие добавляют к ним религиозную надстройку, неверующие обходятся без нее.

Моя соседка, большая социалистка и атеистка, приглашает меня на хануккальный кофе с "суфганией". Дома она не печет, но традиционные пончики продаются на всех углах, в каждом магазине. Соседка запаслась ими для себя, для своих четырех дочерей с их мужьями и детьми, а также для гостей — обязательных и случайных. За чашкой кофе соседка находит повод выразить свое отвращение к клерикалам с их опиумом для народа. Рядом горит хануккальная лампада, выставленная на подоконник, чтобы, как завещано законоучителями, свет еврейского чуда, свет еврейского праздника видели все, все, все.

В школе напротив нашего дома хануккальный бал. С точки зрения людей религиозных он носит, мягко выражаясь, весьма светский характер.

Директору школы приходится приносить жильцам переулка свои глубокие извинения за грохот джаза, американского по форме и иерихонского по содержанию.

Вместе с запахом дождя ветер разносит по переулку сложные ароматы праздничных обедов. Радио рассказывает о связанных с праздником интересных исторических случаях. Все наши календари, например, утверждают, что Иерусалим в Первую мировую войну был взят на Ханукку бравым английским генералом Алленби. Все врут календари. Иерусалим был отбит у турок английским военным поваром. Повар отправился из расположения английских войск в окрестности Иерусалима за провиантом и, к своему ужасу, вызвал капитуляцию турецкого противника, поспешившего ему навстречу с белым флагом.

Радио рассказывает и куда более замечательные вещи. Почему храмовой светильник горел, не угасая, именно восемь суток? Потому, оказывается, что масло для заправки лампад привозили в Иерусалим с оливковых плантаций Галилеи. Без него нельзя было восстановить в Храме оскверненный греками запас лампадного масла, а его перевозка из Галилеи в Иерусалим занимала по тем временам ровно восемь суток.

Не сомневайтесь, Галилея и Иерусалим не Там, а Здесь, у нас дома. Наши дотошные историки все промерили и проверили. В рассказ о чуде, озарившем один из великих эпизодов еврейской истории, легла абсолютно реальная, я бы даже сказал, снабженческая деталь, нисколько не удивительная в стране, где найден подлинный автограф Бар-Кохбы.

Скульптору Мордехаю Кафри в 1977 году довелось провести ночь под открытым небом в сердце Синайской пустыни, близ горы Джабль Мусса — "Моисеевой горы". Вернувшись домой, Кафри рассказал жене, что в предрассветных сумерках на склоне этой горы ему явился гигантский лик Моисея.

— Ты рехнулся, мой друг, — вежливо сказала супруга.

Кафри не смутился и обратился к Эзеру Вейцману. Министр заинтересовался. В самом деле, наш праотец Моисей так тесно связан с Синаем, что стоит проверить галлюцинации уважаемого Кафри. И Вейцман распорядился посадить скульптора на попутный транспортный самолет, чтобы, прилетев в Синай, Кафри снова сходил к горе вместе с командиром расположенного в этом районе соединения Цахала. Кафри привел командира на свой ночной наблюдательный пункт, и тот увидел Моисея.

Нынче Кафри пригласили на одну из телевизионных хануккальных программ. Не знаю, какой он скульптор, но рассказчик он великолепный. С большим юмором изложив описанную выше историю, он донельзя заинтересовал зрителей, и лишь затем перешел к разгадке. Показал три планшета аэрофотосъемки искомого склона Моисеевой горы.

Первый планшет был нечетким, без подрисовки ретушера. Кафри начал водить пальцем по снимку, и в рельефе горы зрители начали разбирать контуры исполинского лица. Да, действительно, вот нос, а вот рот и борода. Затем на экране появился второй планшет, где, благодаря ретуши, уже не требовалось напрягать воображение. Затем показали третий планшет, на котором Кафри вылепил лик Моисея точно по контурам рельефа.

Ведущий спросил, что нужно, чтобы воспроизвести эту скульптуру на самой горе. "Ровно ничего, — ответил Кафри, — кроме поправок в положении нескольких скальных глыб весом от пяти до пятнадцати тонн".

"У меня есть большая уверенность в том, что это мое место на Земле", — мог бы я отписать моему земляку в Америку, если бы полагал, что ему самому действительно не по силам открыть Америку.

Снаряды и миксеры

В газетах прокатились последние отзвуки пороховых дней и ночей на севере страны.

Мы, по-видимому, никогда не привыкнем к несправедливому отношению со стороны всего мира. Давно убедившись в том, что нам нечего искать сочувствия в его тоталитарной части, и, постепенно изжив иллюзии касательно свободных европейцев, мы еще чего-то ожидали от американцев. Но на Кирьят-Шмона упало 800 снарядов, а ни один из американских телевизионщиков — этих квадратных подбородков, готовых понюхать смерть, лишь бы щелкнуть ее крупным планом, — не отснял в Кирьят-Шмона ни единого метра пленки. Весь мир бегает сейчас за новостями к американскому телевидению, как местечко бегает за селедкой к своему единственному бакалейщику. Точнее, как местечко бегает к своему мяснику за хорошим бифштексом с кровью.

К одной из жительниц Кирьят-Шмона приехала дочь с детьми, забрать 16-летнего брата к себе в Ашдод — пускай перебудет у нее, пока стреляют. Собрались выходить. Брат, за ним мама с флягой (вдруг забудет взять, а по израильской жаре пить в дороге надо обязательно), за мамой дочь со своими девочками. Сын вышел, мать тоже, а дочь с девочками не успели: отбросило назад взрывной волной. Стало тихо. В этой тишине, противно отдающей газом, в клубах пыли, рассеивающейся на солнце, повис одинокий вопль.

Дочь выскочила во двор. "Спасите ребенка!", — кричала мать. Она ползла по земле к сыну, не выпуская из рук фляги и придерживая свободной рукой распоротый живот. Добравшись до него, она начала поить сына, не замечая, что вода выливается у него из горла пробитого осколком. Вода пополам с кровью. Этого американцы не засняли, кровь они снимали в Бейруте. Кинопленка на Западе превосходная, а влиятельнейшая "Вашингтон Пост", содрогнувшись от цветных кадров, показанных по всей Америке, советовала американскому народу и правительству проучить наконец Израиль, вступив с потерпевшим от него Арафатом в открытый дипломатический контакт в Бейруте.

Коль скоро Америка не прислала в Кирьят-Шмона ни единого из своих современных Хемингуэев, обойдемся собственным, не известным миру, Йонатаном Гефеном. У него тоже глаз наметан на ту страшную и странную правду жизни, которую обнажает смерть. Гефен описывает бомбоубежище в Кирьят-Шмона. Снаружи — грохот реактивных снарядов советского производства, рвущихся с интервалом в пять секунд. Внутри — тюремная вонь от пота и карболки. Пьют восточный самогон — "Арак", хохочут и поют хором. Реактивные снаряды, взрывающиеся снаружи, в Израиле продолжают звать по старой памяти "Катюшами". И Гефен пишет: "Вы знаете, какую песню любят больше всего затягивать в бомбоубежище эти добрые евреи из Марокко, Алжира, Ирака и Туниса? "Выходила на берег Катюша..."

Нарочно не придумаешь.

"У нас сейчас рассуждают о бегстве из-под обстрелов, — продолжает Гефен. — А я хочу поговорить не о страхе, а о мужестве; о тех, кто не бежал, о людях бомбоубежищ". А его главный редактор Шмуэль Шницер пишет в том же номере "Маарива" о людях из кабинетов "Вашингтон Пост".

Шницер находит оригинальное объяснение тому, что его американские коллеги приняли сторону террористов, давно и громогласно проклинающих и поносящих Соединенные Штаты как исчадие мирового империализма. Американцы просто устали от этого вечного клейма, полагает Шницер. Как и мы, американцы тоже стосковались по доброму слову. Хотя бы из Бейрута, раз на Москву или Тегеран надежды слабы.

Шницер подробно и даже очень интересно развивает эту мысль, чисто по-еврейски вылезая из своей кожи, чтобы влезть в чужую, то есть чтобы сочувственно отнестись к чужому враждебному отношению.