В Германии подражаниями книге Эккермана следует назвать не книги бесед, а скорее, автобиографии писателей, в которых они не просто рассказывают о своем пути к писательству, а о том, как писательство делает их другими людьми, не теми, какими они сами ожидали. Эти автобиографы не просто открывают себя, а открывают о себе ранее неведомую истину. Прежде всего таковы «Ecce homo» Фридриха Ницше и «Роман одного романа» Томаса Манна. Оба эти автора очень чтили блистательный образец: Ницше называл книгу «Разговоров» лучшим произведением на немецком языке, а Манн знал многие беседы почти наизусть и считал Эккермана идеальным хранителем архива Гёте.

Во Франции книгу Эккермана хорошо изучил Шарль Сент-Бев, стремившийся поощрять многообразие в литературе и увидевший в биографическом методе главный инструмент такого буйства. Но Сент-Бев, назвавший эккермановского Гёте «государем критики», не учел главного: ни Гёте, ни Эккерман не признавали биографический метод ключом к произведениям, наоборот, они мыслили, что произведения производят попутно и обстоятельства их существования, включая и многие биографические перипетии автора. Единственное, в чем автор значим для произведения, – в умении не промахнуться, хоть один раз заметить что-то важное, – иначе книга окажется никуда не годной продукцией. Сент-Бев понимал, что, конечно, писатели внимательны, раз их увлечение переросло в профессию, но в результате вся французская литература XX века от Пруста до постмодернистов спорила с Сент-Бевом, доказывая, что увлечение – это не только порыв писать, но и способность не писать, очаровываясь тем, что сказали соседи; и что профессия писателя держится обоих увлечений. Во Франции свои Эккерманы тоже появились, например, Жан Бофре, автор «Диалога с Хайдеггером», в которых был дан и перевод, и очное обсуждение мысли выдающегося философа.

Имя Эккермана не стало вполне нарицательным, в отличие от имен Зоила, Цицерона или Мецената. Эккерман и остался вроде бы фигурой, отступающей перед величием собеседника, и живым человеком, который только и может подхватить нить разговора. Об одном лишь приходится просить: не считать Эккермана малым литератором, который едва осознавал величие Гёте. На самом деле, только Эккерман мог, производя широкие обобщения, по одной постановке пьесы диагностируя состояние театра, по слухам о войнах реконструируя политические расклады, а по любимым героям какого-то писателя предсказывая дальнейшие повороты его творчества, – и сбыться истинным собеседником Гёте. Более того, именно Эккерман постоянно отмечал, как у него на глазах развертываются драмы: как собеседники Гёте переступают через привычки своего языка, своего народа или собственных убеждений. Он был свидетелем этих драм и катастроф, и без этого свидетельства мы и не сможем сказать, почему Гёте велик.

Эккерман присутствовал при завершении самых прекрасных замыслов Гёте. Он мог говорить более или менее весомые вещи, но не сказал ничего поспешно, ничего для красного словца, ничего, чтобы клеймило предмет или столь же бессмысленно его превозносило. Напротив, он всегда выяснял, с чем пришел к Гёте этот очередной гость в виде философской мысли или поэтического произведения и как он может помочь мастеру организовать этому умозрительному гостю лучший прием. Одним словом, Эккерман знал, что он делает так долго в доме Гёте.

Как с небывалой точностью писал сам Эккерман в одном из восьмистиший, воздавая благодарность Учителю:

Как и принято в карманных изданиях на разных языках, перед нами тематическая выборка ключевых позиций и аргументов Гёте. Такой подход превращает сложную для восприятия летопись многих лет общения в лучший способ представить Гёте нашим современникам. Для удобства читателя мы тематически озаглавили все фрагменты, и уже по оглавлению читатель сможет найти те темы, которые его или ее заинтересуют больше всего, и затем увлечься и соседними вопросами, проведя свой, запоминающийся на всю жизнь Разговор с Гёте.

Какими свойствами должен обладать поэт[1]

Иена, четверг, 18 сентября 1823 г.

Вчера утром, перед отъездом Гёте в Веймар, мне снова суждено было счастье побыть с ним часок. Он завел разговор весьма многозначащий, для меня положительно бесценный и благотворно воздействовавший на всю мою жизнь. Всем молодым поэтам Германии следует знать его, он и для них не останется бесполезным.

Начался разговор с того, что он спросил, писал ли я стихи этим летом. Я ответил, что несколько стихотворений я написал, но работал над ними без подлинной радости.

– Остерегайтесь, – сказал он в ответ, – больших работ. Это беда лучших наших поэтов, наиболее одаренных и наиболее трудоспособных. Я страдал от того же самого и знаю, во что мне это обошлось. Сколько было сделано зазря! Если бы я создал все, что был способен создать, для моего собрания сочинений недостало бы и ста томов.

Настоящее предъявляет свои права. Все мысли и чувства, что ежедневно теснятся в поэте, хотят и должны быть высказаны. Но, буде ты замыслил большое произведение, рядом с ним уже ничего не прорастет, оно отгоняет все твои мысли, да и сам ты оказываешься надолго отторгнут от всех приятностей жизни. Какое напряжение, какая затрата душевных сил потребны на то, чтобы упорядочить, закруглить большое Целое, какую надо иметь энергию, какую спокойную прочность житейского положения, чтобы наконец слитно и завершенно высказать то, что было тобою задумано. Если ты ошибся в главном – все твои усилия оказываются тщетны, если в твоем обширном и многообразном творении ты не везде сумел совладать с материалом, – значит, в Целом кое-где окажутся прорехи и критики станут бранить тебя, и тогда поэту вместо наград и радостей за весь его труд, за все его самопожертвование достанутся только изнеможение и горечь. Но когда поэт всякий день вбирает в себя настоящее и насвежо воссоздает то, что открывается ему, это бесспорное благо, и даже если что-то ему и не удастся, ничего еще не потеряно.

Возьмем Августа Хагена из Кенигсберга – великолепный талант; читали ли вы его «Ольфрида и Лизену»? Там есть такие места, что лучше некуда. Жизнь на Балтийском море, весь местный колорит – какое мастерское воссоздание! Но это лишь прекрасные куски, целое никого не радует. А сколько сил, сколько трудов положено на эту поэму! В ней он почти исчерпал себя. Теперь он написал трагедию! – Сказав это, Гёте улыбнулся и на мгновенье умолк.

Я позволил себе вставить слово и заметил, что, насколько мне помнится, в «Искусстве и древности» он советует Хагену браться лишь за малые сюжеты.

– Вы совершенно правы, – сказал Гёте, – но кто слушается нас, стариков? Каждый считает: уж мне-то лучше знать, и одни гибнут, а другие долго блуждают в потемках. Впрочем, сейчас нет времени для блужданий, это был наш удел, удел стариков, но что толку было бы от наших поисков и блужданий, если бы вы, молодежь, захотели пойти теми же путями? Так с места не сдвинешься. Нам, старым людям, заблуждения в упрек не ставят, ибо дороги для нас не были проторены, с тех же, что явились на свет позднее, спрос другой, им заново искать и блуждать не положено, а положено прислушиваться к советам старших и идти вперед по верному пути. И тут уж мало просто шагать к цели, каждый шаг должен стать целью и при этом еще шагом вперед.