— Правда твоя, Деде Султан, — согласился Гюндюз. И задумался: как устроить дело. Порешить всегда легче, а вот спасти попробуй!

— Раз вы близ деревни засаду затеяли, — вмешался Абдуселям, — надобно старейшин Екли повестить: людей, скот и добро, сколько захватят, из деревни увели бы. Выместит на них злобу Сулейман-бей. Нам бейские обычаи знакомы. И пусть не рядом где-то хоронятся, а сюда идут Карабурунский люд потеснится, примет их в дома, а нет — шатры поставим…

— Непривычны они по шатрам жить, — усмехнулся Текташ. — Греки в Екли обитают.

— Вот ты их и научишь, брат Текташ, — немедля возразил Деде Султан. — Обвыкнутся, ежели сладкую душу свою сохранить желают. А врага побьем, проводим их с почетом домой.

Сила на них шла нешуточная. Под рукой Деде Султана находилось, правда, людей не меньше, чем у наместников, да только одолевают не числом, а умением. Как ни рвался Текташ в открытую сечу, пересилить в ней такого врага и думать было нечего.

Сподручней было взять за пример ратные ухватки Мусы Челеби, коим Мустафа Бёрклюдже с Гюндюзом были самовидцами.

Вдосталь натерпелся страху и сраму Муса Челеби, прежде чем обрел тот воинский разум, что привел его к победе над старшим братом и посадил на престол в Эдирне. До той поры он скорей готов был пасть костьми, лишь бы не показать тыл неприятелю. А тут научился бегать и считать умный бег за доблесть, ибо он изнурял врага прежде боя. Стал ловок в засадах, озадачивал недруга пусть не очень болезненными, но зато непонятно откуда нанесенными ударами. Если нужно было быстро сменить поле боя, сажал мужицких ратников на запасных лошадей, перебрасывал куда надо. Завязывал стычки в узкостях — ложбинах, перешейках, ущельях.

Вот что разумел Деде Султан под ратными ухватками Мусы Челеби, думая теперь приспособить их к делу.

До утра держали той ночью совет в Карабуруне. Подошло время расходиться, когда у порога послышались шум, мужские и женские голоса. Не обращая внимания на протесты верного Костаса, ворвалась, отстранив его, как мальчишку, предводительница сестер Истины Хатче-хатун.

— Да что же это творится-то? — вскричала она при виде Деде Султана. — Не ты ли наших стариков, умом пообносившихся, уговорил? Не ты ли толковал им, что место жен рядом с мужьями?! А как до дела дошло, как привез Анастас на ладьях своих весть грозную, так запамятовал ты учительные речи свои?

— Тише, Хатче-хатун! — попробовал было урезонить ее Абдуселям. — Что за шум срамной, что за толк бесчинный затеяла! Дело мы судим ратное.

Высокая, широкая в кости, предводительница застыла посреди собрания. Глаза ее горели гневом что угли. При последних словах Абдуселяма она схватилась обеими руками за голову.

— Ох, что же я, дурная, наделала! Зря послушалась тебя, Деде Султан. Льва своего ненаглядного, богатыря лихого Догана-алпа в горах покинула, сюда к вам подалась. Уж он-то меня от брани не отставил бы! Вместе либо честь, либо смерть в сече приняли!..

— Уймись, матушка Хатче! Грозы, что ль, на тебя нет? — вмешался мулла Керим. — Толком говори, что сказать хочешь?

Предводительница сестер окинула его пренебрежительным взглядом.

— Есть на меня гроза, мулла, да не из той тучи! Что же это выходит, уставщик ты наш пустоусый?! Значит, как при беях, бывало, ждать нашей сестре опять подле зыбки да у казана, покуда вы нашу судьбу решаете? А снесут ваши головы немудрящие с плеч, покатятся они по земле, с вас взятки гладки?! Насильство бейское, надругательство вражье, плен да разбой нам за вас терпеть? Не бывать этому более! Недаром мы палашом подпоясались!..

— Правда твоя, Хатче-хатун! — подал наконец голос Деде Султан. — Не лютовать, не тешиться больше беям над нашими дочерьми да женами. И сестрам твоим, подпоясанным на рать, дело найдется. Сам хотел тебе это сказать, только не клади ты позора на мою голову! Не позвал тебя средь ночи, пожалел; знаю, как ты с сестрами по горам да пещерам намаялась. Ну, а раз пришла, садись, слушай, что тут без тебя надумали. — Он показал место по правую от себя руку. И продолжал, точно ничего не случилось: — А насчет грозной вести, то наш ашик Сату обмолвился красным словом: дескать, принесли ее два мюрида наших, по волнам пройдя, словно по суху, как пророк Иса. И мы его обмолвку повторять будем, чтоб не проведали враги до времени про нашего Анастаса.

Гнев предводительницы сестер Истины как рукой сняло. Чинно направилась она на указанное ей место. Передвинула палаш на живот. Уселась рядом с Гюндюзом, поджав под себя ноги. И вид у нее был такой, будто издавна сидела она на советной беседе рядом с мужами рати и веры наравне с ними.

— Стой, не балуй! Не девка, чтоб щекотки бояться! Слышь, что ли?

Опрокинув на спину широкогрудой рыжей кобылице ведро воды, парнишка лет двенадцати, голый до пояса, взялся за скребок. Лошадь мотала хвостом, дергала шкурой, точно слепней отгоняла. Стоило скребку приблизиться к пазушине, начинала тихонько ржать да перебирать ногами, постукивая копытами по камням двора.

— Ломаешься, Сарыгёз! Погоди у меня! Да стой же, непутевая!

Мальчик изо всех сил старался казаться взрослым. Двигался солидно, несуетливо. Окрикивал скотину баском.

Двор, окруженный белыми каменными стенами, только-только осветился лучами взошедшего солнца. Над одной из стен, возле толстой шелковицы, показалась русая, выгоревшая на солнце шевелюра, затем веснушчатое лицо с плутоватыми голубыми глазами и, наконец, худенькие плечи в посконной рубахе. В руке соседский мальчишка держал краюху хлеба, которую со вкусом жевал.

Со стены далеко внизу видно было море, сморщенное ветром, как синяя мятая рубаха, окутанный утренним маревом противоположный берег Измирского залива с крепостью Фокея. Но мальчика на стене виды не занимали.

— Далеко ли собрался, Доганчик?

Ответа не последовало. Другой бы за это и камешком по спине схлопотал, но Доганчика уважали: шутка ли, отец его второй год дерется с бейскими отрядами где-то в горах Джума, а мать верховодит сестрами Истины. Да и сам он умел за себя постоять.

Досуха обтерев круп кобылицы, он ушел в денник. Вынес сбрую: узду с бляхами, простое деревянное седло.

— А я вечером в море пойду, — похвалился сосед. — Отец меня в артель допустил. И тебе дозволил, ежели хочешь.

— Недосуг мне, Ставро, — отозвался Доганчик.

Ставро даже жевать перестал. С того раза, как их взяли в море досматривать ставники, от Доганчика отбою не было: уговори, мол, отца, пусть возьмет в ночную ловитву. А тут, видишь ли, недосуг.

— Понятно, — протянул он. — Хатче-хатун не пускает.

— Матери дома нет. И не скоро будет.

— За чем же дело стало?

— Надо вот Сарыгёз отвести.

— Только из табуна взяли и опять отводить?

— Не в табун. К Гюндюзу-алпу.

— Так ведь Сарыгёз не боевая. Зачем она Гюндюзу-алпу?

— Стало быть, понадобилась, — отрезал Доганчик. Обиделся за свою рыжую: подумаешь, не боевая. Он ее орехами да изюмом откармливал, силы в ней да резвости побольше, чем в боевой. Только обучить было некому.

Он не спеша проверил подпруги. Привязал лошадь к кольцу в столбе. Ушел в дом. «Переодеваться», — догадался Ставро. И исчез со стены.

Когда Доганчик в сапожках и темном кафтане вернулся во двор, Ставро стоял рядом с кобылицей. За спиною торба, на плече бурдюк.

— Возьми и меня. Вдвоем веселей!

— Ехать далеко. Упаси Аллах, расхнычешься!

— Сам бы не расхныкался, — оскорбился Ставро. — Небось когда в море просился, я тебя взял.

Доганчик отпер ворота, вывел кобылицу. Ставро уныло потащился за ними. Глядя на его худые, опущенные плечи, Доганчик подумал: «Может, и в самом деле взять? Для нашей рыжей невелик груз».

Запер ворота, вскочил в седло.

— В бурдюке у тебя вода?

Ставро мотнул головой.

— А в торбе?

— Хлеба каравай да круг сыра.

— Годится. — Доганчик протянул ему руку. — Прыгай!

Легко втянул Ставро в седло. Поддал кобылицу пятками и пустился в галоп.