Когда шейх с мюридами вышли из дворца, Амвросий встретился с ним взглядом. Дрожь пронзила его, столь проникновенным был взор Бедреддина, а скорей всего, так взволнован, напряжен, словно тетива, был сам Амвросий.

Он стоял с Димитри у каната и слышал все. Речи проповедника-латинянина в голове у него не задержались. Помнилось только, что говорил он о Воскресении, наверное, оттого, что недавно минула Пасха. Зато каждое слово шейха падало прямо в душу и переворачивало ее.

— Истинно все, что явлено в Писании, сообщено пророками и праведниками. Ошибки проистекают из ложного понимания сказанного. Для этой вот плоти, — шейх взял себя за руку, — когда распадется она на частицы и элементы, нет и не может быть воскрешения, не соберется она в прежнем облике, пойми, наконец! Воскресенье из мертвых не то, что думают. Возможно, наступит время, когда на свете не останется больше ни одного из людей. Тогда из земли и воды может снова явиться человек и размножиться. Но это иное. Ты говорил, что Иса, или, как вы зовете его, Иисус, не умер, а жив вечно. И ты прав. Ису не зря именуют Духом Божьим — духовное в нем сильнее плотского, а дух не подвластен смерти. Но это не значит, что Иса оживет с бородою своей, с усами, с ногтями, с ладонями, пробитыми на кресте, словом, во плоти своей. Нет! Он жив и грядет как слово из уст, взгляд из глаз, дыхание из груди…

Так говорил потрясенным слушателям своим поздней весной 1405 года на острове Хиос шейх Бедреддин Махмуд, сын кадия города Симавне, и один из писарей тайн записал его слова на бумагу, а потом занес их в книгу бесед Бедреддина «Постиженья», чтоб и мы с вами могли услышать их без малого через шесть столетий.

Абдуселям пришел в себя от толчка. Внезапно поднявшийся ветер, наполнив паруса, рванул судно вперед.

Туман рассеялся. Над головой снова заблистали мириады звезд. Зашлепала, зашипела, засветилась призрачно волна, рассекаемая судном, что, накренившись на левый борт, устремилось к невидимой цели.

Абдуселям лежал на спине с открытыми, уставленными в небо глазами. В скольких тысячах сияющих глаз отражалось той ночью сияние звезд? Быть может, единственное чудо на свете — это способность Истины познавать самое себя, которую она обрела в человеке, таком крохотном среди огромного телесного мира и таком великом, вмещающем в себя целые миры. И сердце старого Бедреддинова сподвижника возгорелось восхищением и любовью к учителю. Неслыханным мужеством надо было обладать, дабы признать бессмертие чем-то вроде знамени, что передают друг другу по очереди сражаемые врагами воины, и принять неизбежность собственной смерти без всякого воскресенья. Да еще сказать об этом вслух!

Звездное небо начало медленно проворачиваться над головой. Абдуселям испуганно оглянулся. Кормчий, навалясь на правило, разворачивал судно по ветру в сторону материка. Волна перестала бить в борт, а принялась поднимать и опускать корму, на которой лежал Абдуселям, будто люльку.

— Прошли траверс Карабуруна, — сказал Анастас, когда судно снова устремилось по ему одному ведомой в море тропе. — До места недолго теперь.

— Кормчий! — позвал с носа впередсмотрящий. — Вижу огонь!

Все глаза обернулись вправо, к невидимому в темноте берегу. Был то случайный огонь? Чужой или условный? Немыслимо тянулось время.

— Наши! — снова послышалось с носа.

Прошло еще несколько мгновений, и Абдуселям тоже увидел, как высоко над окоемом, а значит, где-то на горе, дважды вспыхнул и погас огонь. И после перерыва — снова двойная вспышка. То был знак.

Солнце не показывалось вторые сутки. Небо, серое, низкое, чуть не касалось верхушек деревьев.

Стражник Кудрет, поставленный на лысой скале, чтоб следить за дорогой из Измира, совсем осоловел от холода. Как зарядил с ночи мелкий осенний дождик, так конца ему нет.

Кудрет поежился, подошел к одинокой молодой сосенке, чудом уцепившейся корнями за расселину. С отвращением прислонился промокшей спиной к ее тонкому стволу.

Им там, внизу, хорошо. Забились под густую листву грабов и сидят себе ждут, пока он подаст сигнал. А тут, кроме паршивой сосенки, ни одного стоящего дерева. Да и она разве укроет?!

Он снова глянул на дорогу. В хорошую погоду она просматривалась далеко вверх, едва ли не до самого перевала Белкава, пыльная, то подступавшая к ручью, то прятавшаяся среди скал. А теперь за сыпавшейся с неба, как мука, водой виден был только первый поворот да отрезок раскисшей грязи до скалы под ногами.

Дьявол бы их побрал, этих разбойных дервишей! Из-за них приходится торчать здесь. И не ему одному: на всех дорогах, сказывают, расставлены секреты. В такую погоду хороший хозяин ишака со двора не выгонит, а ты хоть и воин османского наместника, а мокни, точно пес необрезанный… Хорошо бы теперь сидеть в тепле, возле горящего очага, вытянуть к огню ноги. До отвала наесться баранины, жаренной на вертеле, и мечтать об Элиф.

Кудрету шел двадцатый год. Целых шесть месяцев был он сговорен с дочерью квартального муэдзина. Но отец невесты сказал, как отрезал: не быть ему моим зятем, покуда не проверим, справедливо ли нарекли его родители. Кудрет — по-арабски «сила». Вот и поглядим, силен ли он в бою. А то — не приведи Аллах! — выйдет дочь за труса, насидится в позоре да в голоде. Трусливый воин, известно, семьи не прокормит.

Он им покажет трусливого воина! Дай только до дела дорваться — изрубит на куски, пронзит стрелой, что шилом, любого врага.

Кудрет вынул из ножен кинжал, доставшийся ему от деда. И принялся колоть и резать им воздух, будто на него и впрямь напало с десяток врагов.

Опомнившись, сунул кинжал на место. Обтер со лба пот, смешавшийся с дождевой водой, отряхнул ладонь. И обернулся назад к городу.

При въезде в город стоял с проломленной кровлей трехэтажный дворец из камня и кирпича. Стрельчатые, во все три этажа окна закопчены, выщерблены. Говорили, то был некогда дворец одного из императоров Византии, которых изгнали из Константинополя латиняне. Тимурово воинство разграбило и для потехи подожгло его.

А вот крепость на вершине горы Ниф, что господствует над городом, стоит как ни в чем не бывало. В османских отчинах и дединах все крепости сровняли с землей, а здесь оставлены удельным беям в целости: надо же им где-то отсиживаться, чтобы не позволить Османам снова собрать державу. Так задумал Тимур, хромая лиса.

Ан выкуси! Снова государь османский — да укрепит Аллах его могущество! — принял всех беев в свою волю. И снова — благодарение Господу! — город Ниф и крепость над ним — османские владения!

Если от крайней справа крепостной башни повести глазом прямо вниз, на город, можно увидеть крону огромной чинары. Лет триста дереву, а то и больше. В дупле у него предприимчивый цирюльник умудрился открыть заведенье. Бреет, стрижет, кровь пускает, зубы дерет — на все хватает места.

Рядом с чинарой — бассейн, а чуть правее едва заметен минарет квартальной мечети. Перед мечетью дом, где живет Элиф. Правда, он отсюда совсем не виден.

Пятнадцать лет девчонке, а грудь, бедра ничуть не меньше, чем у соседки-гречанки. Грек промышлял сдачей внаем вьючных животных. Отец Кудрета и муж соседки — упокой Господи их души! — погибли от рук тимуровых вояк. А месяца три назад вдова соседа зазвала Кудрета в шорный сарай: поглядеть, мол, нельзя ли поправить старую, изготовленную еще его отцом сбрую. И тут ни с того ни с сего обхватила его за шею, впилась в губы. Рукой принялась шарить по груди.

Голова у Кудрета пошла кругом. Спасибо, испугалась какого-то шума. Еле он ноги унес. Известное дело, гявурская баба, бесстыдная.

С той поры снились Кудрету эти объятья, только на место гречанки являлась Элиф. Стоило ему теперь увидеть, как она идет по воду с кувшином на голове, все в нем начинало ходить ходуном в лад с ее покачивающимися бедрами.

— Прости, Аллах, меня, грешного! — пробормотал Кудрет.

А скверное все же дело — быть гявуром. За что им такое наказанье? Недаром сказано, если бог захочет покарать, он лишает разума. Строят гявуры дома, к примеру, из камня и кирпича, словно сто лет собираются жить на свете. А приходит дикий степняк вроде Тимура и все рушит. Они же опять строят, безмозглые!