Однажды, возвращаясь с такого диспута, который, по обыкновению, окончился победой улемов, трое друзей услыхали, как кто-то за их спиной громко сказал:

— Пустое сотрясение воздуха!

Бедреддин обернулся и увидел грека лет тридцати — бородка клинышком, глаза серые, не то монах, не то ученый. Очевидно, слова эти принадлежали ему, ибо сказаны были по-гречески…

Бедреддин знал греческий. Когда его отец кадий Исраил во главе трех сотен всадников захватил византийскую крепостцу Симавне, он повелел всю добычу разделить поровну между воинами. Себе же взял лишь одну награду — дочь властителя Анжелику. Анжелика по-гречески означает «ангелица». Четырнадцатилетняя девушка была под стать своему имени — не только красотой, но и нравом. Она подала совет отцу перейти вместе со всей родней в мусульманство. Пленный властитель последовал совету дочери и тем сохранил не только жизнь, но и имущество. Приняла веру победителей и сама Анжелика, получив арабское имя Мелеке, имевшее то же значение.

Через год после взятия Симавне Мелеке-хатун родила кадию Исраилу сына, которому дали имя Бедреддин Махмуд.

…— Вы совершенно правы, эфенди, — откликнулся Бедреддин на языке своей матушки. — В таких диспутах победителя можно угадать заранее без риска ошибиться. И одерживает верх он, по большей части, не силой доводов, а силой голосовых связок и числом сторонников…

Грек удивленно поглядел на друзей. Уж не собираются ли поймать его на крючок? Все трое явно были учениками медресе.

— Когда же осипнут от крика, — продолжал Бедреддин, — то прибегают к одному и тому же последнему аргументу: христиане-де многобожники, ибо верят в святую Троицу, а Бог — един!

Грек улыбнулся: юноша, судя по всему, говорил с ним искренне. Он приложил руку к груди.

— Меня зовут Георгис Гемистас. Я хотел бы знать, кто удостоил меня чести прийти к единому со мной заключению?

Бедреддин представился и назвал своих друзей. Так они познакомились с одним из оригинальнейших умов христианского мира.

От своего нового друга впервые услышали они о привычке Аристотеля вести ученые беседы во время прогулок. С той поры привычка эта вошла в обыкновение у Бедреддина.

В садах и рощах, окружавших Бурсу, новые друзья толковали обо всем, что волновало их умы и души. А волновало многое: единственность сути и множественность форм, смертность человека и бессмертие духа, абсолютность Истины и относительность ее постижения, достоверность и границы человеческого знания, история народов и религий.

Георгис Гемистас по нескольку раз в день поминал в этих беседах Платона, коего он был ревностным почитателем, за что и был прозван Платоном. Мало-помалу от совместных прогулок отстал Мюэйед. Его практический ум был туг к восприятию отвлеченностей. Все чаще он находил предлоги, чтобы остаться в медресе: то нужно обед сварить — он был не прочь плотно поесть, то не успел усвоить урок, заданный кадием. Место Мюэйеда незаметно занял Димос, младший друг Гемистаса, в сопровождении которого последний обошел множество городов и земель, монастырей, обителей и медресе. Георгис Гемистас искал учителя, который помог бы ему примирить логику с верой, разум с сердцем. Поиски привели его сперва в Эдирне, затем в Бурсу. Здесь он нашел наконец того, кого искал. Но не среди улемов ислама, а среди иудейских богословов. Побывав однажды на беседе одного из них по имени Эли-сайос, он тотчас признал его своим наставником. К нему привел он и своих новых друзей.

Элисайос был одет не как раввин, а как обычный иудей: в черный халат-рубаху, подпоясанный простой веревкой. И взгляды, коих он не скрывал, а, напротив, излагал с неосторожной запальчивой прямотой, были удивительны для богослова любой религии. Все веры, считал Элисайос, равны друг другу, кроме язычества. Библия, ставшая священной книгой христиан, как известно, написана на древнееврейском языке. Коран излагает с небольшими вариациями те же события и предания, что и Библия. Пророки и прародители иудеев почитаются святыми и у христиан, и у мусульман. Мухаммад всего-навсего последний из них. Если отбросить шелуху обрядов и формальностей, утверждал Элисайос, то чем отличаются религии друг от друга и что объединяет их? Все более последовательная степень единобожия. Единобожие ведет к монистическому взгляду на мир и вселенную, что естественно приводит к сознанию единства рода человеческого и законов, им управляющих. Язычество тем и пагубно, что разделяет единую силу духа на множество, людей — на племена, роды и народы. По Элисайосу, целью всех стремящихся к Истине богословов должно быть преодоление различий между тремя монистическими религиями, а не разжигание вражды между их приверженцами.

Георгис Гемистас был подготовлен к проповедям Эли-сайоса, как вспаханное поле к посеву, идеей Мирового Духа своего любимого Платона. Но для слуха Мусы и Бедреддина речи раввина звучали дико. Впрочем, у них не осталось времени толком над ними поразмыслить. Бедреддин смог оценить их лишь через многие годы.

Не прошло и нескольких дней после их знакомства с Элисайосом, как в медресе прибежал Димос. Лицо его было искажено ужасом. От имени друга и своего собственного со слезами на глазах умолял он о помощи. Оказывается, наставник Георгиса был схвачен по доносу, обвинен в многобожии, судим раввинатом и приговорен к смерти. Только вмешательство кадия Бурсы, то есть деда Мусы, могло предотвратить убийство: Бурса, в конце концов, мусульманский город, а кадий в нем главная судебная власть. Ведь Элисайос не бунтовщик, не разбойник, не вор, а такой же ученый богослов, как Махмуд Коджа-эфенди. И обвинение вздорно: многобожие, равно как и язычество, одинаково противны его убеждениям.

Муса с Бедреддином бросились к своему учителю. Тот обещал выяснить дело. Пригласил к себе муфтия, православного епископа и парнеса — главу иудейской общины. После беседы с ними, уже под вечер, старик призвал к себе внука и его друга. Вид у него был грустный. Оглаживая густую белую бороду, он долго глядел на юношей.

— Ваш Элисиос, или как его там, проповедовавший единство религий, добился лишь одного: все духовное сословие без различья исповеданий пышет злобой. Будь он улемом или муллой, я б за такие речи лишил его сана и выдворил куда подальше. Но вмешиваться в дела иудейской и христианской общин, коль скоро они блюдут наложенные на них ограничения и обязанности, я не вправе. Раввинат же твердо стоит на своем приговоре. — Махмуд Коджа-эфенди развел руками. — Как ни печально, завтра ваш знакомый будет предан смерти, правда без пролития крови. Слава Аллаху, мы еще не позволяем иудеям лить в первопрестольной Бурсе чью-либо кровь, даже их собственную.

Ни Бедреддин, ни Муса не пошли смотреть на казнь. А Мюэйед не удержался: слишком падок был на зрелища.

И вот теперь, через тридцать с лишним лет, готовясь со своими собственными учениками к решающему шагу, Бедреддин вдруг ясно увидел, будто сам был тому свидетелем, высокое жадное пламя, толпу зевак. Услышал треск березовых поленьев и страшный крик заживо сжигаемого человека…

…— Да, власть государей, беев, императоров и князей держится на разделении, — повторил Бедреддин. — Но в этом сокрыта и тайна их собственной немощи. В минуту общей опасности они не смогут договориться. Френки еще не опомнились после Никополя, генуэзцы дерутся с венецийцами за власть над морями, император дряхл, как сама Византия, что существует лишь благодаря бессилию соседей. Не могут столковаться между собой улемы и попы, раввины и зароастрийские жрецы. Все, на что они способны — проклясть, отлучить от веры как еретиков примкнувших к нам единоверцев…

Бедреддин обвел глазами учеников. Бёрклюдже Мустафа с Гюндюзом, Ху Кемаль Торлак с Абдалом, Ахи Махмуд, Акшемседдин, Абдуселям и Шейхоглу Сату сидели не шелохнувшись. Лишь Маджнун скрипел тростниковым пером.

— Сказанное привело нас к убежденью, — продолжал Бедреддин, — что миг, коего мы ждали десятилетия, прорастая корнями в землю, обретая сторонников, налаживая связь с приверженцами, сей миг — настал. Упусти мы его, и Истина, что полнит наши сердца, не сумеет явиться в мир еще десятилетья или, кто знает, может быть, столетья!.. Нет, не затем отправили мы книгу свою султану османов, чтоб он, прочтя ее, вдруг вознамерился вести дела в согласии с законами Истины. И просьба отпустить нас из ссылки в паломничество объяснялась не желанием еще раз взглянуть на упавший с неба черный камень в Каабе и семь раз подряд обойти храм. Да будет ведомо всем вам — единственной целью, которую преследовали мы, было уйти из-под надзора, тайно достигнуть мест, где можно явить миру Истину!..