А опыт нами накоплен богатый. Особенно после экспедиции продолжительностью в 237 суток, которую блестяще провели космонавты Л. Кизим, В. Соловьев и О. Атьков.
Вначале разговор то и дело «спотыкался» о языковые сложности при переводе некоторых специальных космических терминов. Немецкий язык я учил в школе и в летном училище. С приходом в отряд космонавтов стал осваивать английский. Поскольку разговорной практики ни на немецком, ни на английском у меня почти не было, то без переводчика я не мог обойтись. Однако мой переводчик, что вполне естественно, совсем не знал космической терминологии. И все же выход был найден. Кроме немецких в ход пошли английские и русские термины, и взаимопонимание было достигнуто полное.
Руководители института показали, чего они добились после 1979 года. Результаты были впечатляющие. Под Мюнхеном построен национальный Центр управления космическими полетами, который через систему спутников-ретрансляторов и наземных приемопередающих центров позволяет полностью вести управление космическими полетами, получать и обрабатывать телеметрическую информацию по всем необходимым параметрам.
В лабораториях института созданы рабочие стенды для подготовки астронавтов по технологическим, медико-биологическим, астрофизическим экспериментам и по программам дистанционных методов изучения Земли и атмосферы.
В беседе все сходились на том, что объединение усилий в исследовании космоса в мирных целях должно приносить пользу всему человечеству. Кстати, здесь, в институте, никто не акцентировал внимание на моей форме военного летчика. Не берусь судить, насколько были искренними высказывания моих собеседников, но все они осуждали программы милитаризации космического пространства.
А как же расценивать согласие ФРГ сотрудничать в рамках программы СОИ? Ну, отвечали мне, это не наша забота, это дело политических деятелей…
За кофе, который нам подали прямо к тренажеру, я подарил институту свою книгу «Ночная Ф-2 область ионосферы в периоды вспышек на Солнце». Скажу прямо, мне было приятно видеть, как сразу несколько голов склонились над книгой. То было не вежливое любопытство, а профессиональный интерес.
Три часа пролетели незаметно, и вот мы взяли курс на Мангейм. Снова дорога.
Летит навстречу, стелется под колеса «мерседеса» гладкое шоссе. Наш Костя, намаявшись в уличных пробках в Кельне, снова жмет «на всю железку».
Там, в Кельне, когда мы четверть часа торчали в замершем потоке машин, я обратил внимание на группу школьников, которые внимательно слушали учительницу — по всему было видно, ребята приехали на экскурсию.
И вспомнилась моя первая в жизни экскурсия.
Вот так же, в такое же октябрьское воскресенье, мы, восьмиклассники Зачистской средней школы, стояли в центре Минска. Учительница русского языка и литературы Нина Михайловна Вальковская привезла нас посмотреть столицу. Побывали в театрах, музеях. А мороженого наелись, казалось, на всю жизнь. Большинство вернулось домой с ангиной, но довольны все были безгранично.
Именно с этой поездки завязалась наша дружба с Ниной Михайловной. На всю жизнь. Когда я полетел в космос, она радовалась за меня, наверное, больше, чем если бы сама оказалась в составе экипажа. Вообще, о школе, об учителях у меня сохранилась самая добрая, благодарная память.
Зачистье — село, ничем особенным не выделяющееся. Оно находится в Борисовском районе в шести километрах на запад от Белого. Название его объясняется просто: село, лежащее за «чистым», то есть безлесным, пространством. Так оно и есть.
В Зачистье и находится моя школа. Я пришел из соседнего района, но со всеми ребятами сдружился быстро. Очень активной была наша комсомольская организация. Невозможных, непосильных дел для нас не существовало. Сами построили тир, сложили из самана спортзал, столярные мастерские. Тогдашний директор школы Сигизмунд Иванович Ленартович достал где-то списанный американский грузовик «студебеккер», и мы тут же взялись изучать его.
Наши непосредственность и активность порой доставляли учителям немало хлопот. Однажды наш класс сильно огорчил Валентину Григорьевну Шеметовец, которая вела у нас математику. Надо сказать, что свой предмет она любила так, что даже уговорила физрука отдать ей часы, выделенные для занятий физкультурой. «Ну зачем им ваши уроки, — убеждала она, — они ведь и так каждый день ходят по четырнадцать километров, разве это не физкультура?» И Василий Иванович, физрук, сдался.
Но что греха таить, физкультуру мы любили больше, чем математику, и поэтому всем классом встали на лыжи и отправились за околицу кататься с горок.
Довольные, вернулись в школу. Входим, а за нашими партами… сидит весь педсовет.
Стоим, молчим. Наконец Сигизмунд Иванович поднялся и направился к нам. Откровенно говоря, побаивались мы нашего директора, особенно когда он был не в духе. Так что всех словно сильный сквозняк выдул за двери.
— Коваленок, в учительскую!— бросил нам вслед директор.
Почему я, а не кто-нибудь другой — трудно объяснить. Как-то непроизвольно, без каких-либо моих усилий я стал лидером класса. Понял это только тогда, когда заметил: какой бы ни был спор, какое бы решение ни требовалось принять, последнее слово оставляли мне.
Идти на «переговоры» с директором не хотелось. Не мог же я сказать, что идею покататься на лыжах нам подбросила Ядя, его дочь, наша одноклассница. Сейчас на меня смотрели ее большущие глаза и просили: не выдавай. Могла бы так и не смотреть… Остальные девочки подбадривали: иди, не бойся, мы с тобой.
Робко вошел в кабинет. Директор сидит за столом, внимательно присматривается ко мне. Оглядываюсь, намечаю путь к отступлению. К моему удивлению, Сигизмунд Иванович приглашает садиться. Не-ет, уж лучше я постою…
— Садись, садись, Володя, мне надо с тобой обсудить одну очень серьезную проблему.
Я не верю своим ушам. А где нагоняй за сорванный урок математики? Я же видел заплаканные глаза Валентины Григорьевны.
В дверь заглядывают Ядя, Оля Захаревич. Аня Чернухо врывается в кабинет.
— Сигизмунд Иванович, мы Коваленка не дадим в обиду! Это я сагитировала пойти кататься на лыжах. Коваленок, наоборот, отговаривал.
— Коваленок — и отговаривал?— хитрит Сигизмунд Иванович.— Вот уж не думал, что он такой паинька. А я считал его вашим заводилой. Ошибся, значит.
— Нет, он заводила, но не сегодня. Сегодня — я.
— Тогда садись и ты, — предложил директор.
Ах, Аннушка, Аннушка! Никто так не относился ко мне, как она. Дружили мы крепко, как дружат ребята. У нас не было секретов друг от друга. Я был ее «почтальоном», если надо было передать кому-то записку, а она — моим. Я знал, что ей нравится Миша Толстик, а она знала, к кому я неравнодушен. Я приходил в школу на час раньше, и она тоже. Решали задачи по геометрии и тригонометрии. Дружба наша сохранилась до сих пор, верная, искренняя и чистая, как капля утренней росы. Сейчас Аннушка живет и работает в Гомеле.
— Вот о чем я хочу вас попросить, товарищи заводилы: помогите мне создать при школе интернат.
Мы переглянулись. Ни Аня, ни я не понимали, о чем идет речь.
Директор продолжал:
— Все вы ходите в школу за пять — восемь километров. Полтора часа туда, полтора обратно. Это три часа. А еще у каждого домашние дела. Когда же уроки учить?
Теперь я начал понимать, в чем дело.
— А жить-то где?— спросил я Сигизмунда Ивановича.
— Одну комнату на двенадцать человек я выпросил у сельсовета. Это для ребят. А девчата будут жить во второй половине дома Руфины Богдан. Она живет рядом со школой.
Проблему создания интерната, или, как все мы стали называть его, общежития, обсуждали долго. Незаметно в кабинете оказался весь наш девятый. Мнения разделились. Большинство было против: а кто будет готовить, убирать и т. д. Остальные нерешительно пожимали плечами: мол, не знаем, что лучше… В конце концов, попросили директора дать нам время, чтобы решить этот вопрос.
