Вечером Семен из старой телогрейки нащипал ваты, уложил ее в портсигар. Медальон с цепочкой свернулся на ней аккуратненько и покойно. Все рассчитал, чтоб потом не спутать место. В центре еланки всегда ставили зарод. Если даже сено и увозили, то бастрыки-то оставались. От него двинул строго на юг, через осинник, сквозь сосновый подлесок, прямо к одинокому кусту боярки. А чуть дальше горочка, заросшая папоротником и мелким кустарником.

Степка-то Мелентьев что, на расстоянии мысли его угадал? Ишь ведь как ловко у него все получается. Силушка дай боже, кочергу узлом завяжет. Красавицу в жены отхватил писаную. Кто только не увивался возле нее, а этот с первого захода в самую десятку угодил. И портсигар вот прибрал к рукам, а медальон не иначе отдал Алене. Но как он нашел? Нет, портсигар надо у него как-то выманить. Черт его знает, что у этого медведя на уме. А тут думай про всякое, терзайся…

…Степан попрощался в цехе со всеми, особливо с мастером Сергеем Сергеевичем, маленького роста старичком, у которого очки в железной оправе сползли на нос. Добрейшей души человек Сергей Сергеевич. Сосунком, еще фезеушником взял к себе Мелентьева да приохотил к токарному делу. В заводской конторе, куда Степан заглянул за расчетом, столкнулся с Сенькой Бекетовым. Тот тоже явился за деньгами. Вышли из конторы вместе. Семен сказал:

— Слышь, а, может, скинемся на чекушку?

— Нет, Сеня, — сразу отказался Степан. — Я этим не балуюсь.

— Совсем? — удивился Бекетов.

— А что?

— Паинька! Давай тогда закурить.

Мелентьев протянул портсигар. Семен взял папиросу, размял ее пальцами. Закурили. Семен насмелился:

— Ну-ка дай еще взглянуть, — и протянул руку к портсигару.

— Бери, за погляд денег не берут.

— Хорошая штуковина. Где разжился?

— Так, находка.

— Шибко мне нравится. Может, махнем?

— На что?

— Я тебе перочинный нож отдам. Ты погоди, этот нож загляденье, со всяким набором — и шило тебе, и штопор, и отвертка.

— Чего ж тогда меняешь? — подозрительно глянул Степан на Сеньку. Прав Гошка — знает что-то Бекетов о портсигаре. Да бог с ним, все равно днями в армию.

— Давно мечтаю, а в армии в нем табак буду носить.

— А я чем хуже?

— Понимаешь, тут что — тебе Алена кисет сошьет да еще буковки цветными нитками вышьет — Степе от Алены. Память.

— Ладно, — улыбнулся Мелентьев прозрачной хитрости Бекетова. — Бери портсигар, давай мне ножичек с набором!

— Вот удружил! — обрадовался Семен. Быстренько распрощался с Мелентьевым и почти бегом — к больничному мосту. Там, осмотревшись прежде, широко размахнулся и кинул портсигар в заводской пруд.

…Нюра, жалея сына, перед дальней дорогой устроила прощальный ужин. Накупила вина, налепила пельменей, нахладила в погребушке ядреного квасу. Никого не позвала, близких-то у нее не осталось. Сели за стол втроем. По торжественному случаю Силантий облачился в новую белую косоворотку с петухами. Волосы его пушисто дыбились, лысина розово поблескивала. Нюра достала из дальнего угла комода цветастую шелковую блузку, которую надевала последний раз еще при жизни Андрея.

— Ну, — сказал Силантий, — благословясь, поехали! Служи, Сеня, на хорошо и отлично! — и поднял стопку с водкой.

— Господи, только бы войны не было, — вздохнула Нюра. — Служи, сынок, и меня не забывай.

Утром Семен ушел на пункт сбора один, запретив матери провожать его. Разведет там мокроту. Сама изведется, пока не гукнет на прощанье паровоз, и ему покоя не будет. Перед уходом из дома отвел отчима в сторону, помаячил перед его глазами кулаком и сказал:

— Обидишь маманю… На дне морском сыщу и взгрею! Уразумел?

— Да ты… Да ты… — торопливо замямлил Силантии и трудно было понять — то ли он клялся, что не тронет Нюру, то ли просто боялся кулака.

— Вот и лады. А теперь прощевай, раненый в душу человек!

…Когда до отъезда Гошки осталось три дня, Аверьян Иванович задумчиво почесал пальцем горбинку носа и проговорил:

— Оно, конечно, проводы бы устроить не мешало, не нами заведено, не нам и ломать. На целых два года уезжает, не баран чихнул!

Екатерина Павловна, женщина решительная на дело и слово, «домашний прокурор», как за глаза называл ее муж, брови свела, губы скобочкой и сказала, как напрочь отрезала:

— Не выдумывай!

— Но, Катя, — вяло возразил Аверьян Иванович, поняв, что дальнейший разговор бесполезен, — вроде бы нехорошо… Сын все-таки…

— Без вина обойдетесь! На вино денег нет, девкам платья справлять надо. Сам он и копейки еще не заработал.

— Не чужой он нам, мать… Что может подумать…

— Не велик барин. Самовар поставлю, шанег напеку и ладно. А от вина одно лишь зло. Да и рано ему вином баловаться. Поди, сам захотел выпить, вот и пристаешь.

— Захотел! — крупно и тяжело задышал Аверьян Иванович. — Дура! Для родного сына пожалела!

— Я дура, а ты умник?! Все вы умные вино жрать!

— Разве в вине дело?! — в отчаянии крикнул Зотов и, торопливо набросив на плечи кожушок, выскочил во двор, чтоб не брякнуть чего-нибудь лишнего.

Наплевать на всю эту историю, настроения она Гошке испортить уже не могла. Со Степаном Мелентьевым сговорились махнуть в последний раз в горы, посидеть на самой макушке Егозы, чтоб взглянуть прощально на синие Уральские горы. Пообещали Алене зажечь на макушке Егозы костер. Только-только загустятся сумерки, они его и запалят. Смотри, Алена, не прозевай огненный тебе привет.

Алена дождаться не могла, когда же падут на осеннюю землю сумерки. А когда они густо обволокли дали, оделась потеплее и выскочила в огород. Оттуда гору было виднее. Авдотья Матвеевна подождала, подождала невестку и забеспокоилась. Тоже вышла в огород, спросила:

— Да ладно ли с тобой?

— Не беспокойтесь, мама. Степа хотел на горе костер запалить, вот я и жду.

— Дети, право слово, дети — вздохнула Авдотья Матвеевна. — И озорничают как-то несерьезно. А им завтра винтовки в руки, огромное дело поручат. Справятся ли?

— Наши-то мужики? — удивилась Алена. — Да еще как справятся!

— Были бы мужики, — не согласилась Авдотья Матвеевна.

В глубине темно-мутного неба, выше горизонта, на котором еле просматривалась глыба горы, что-то ярко мигнуло и исчезло. Так повторилось несколько раз и вдруг в темной дали родился и окреп оранжевый бутончик пламени. Казалось, оранжевый цветок расцвел в ночи.

Алена радостно захлопала в ладони. Авдотья Матвеевна вздохнула, дивясь и радуясь тому, что Степан у нее все еще чудит, как мальчишка, а жена под стать ему. Да пусть себе тешатся, в жизни им еще придется хлебнуть всякого…

…Степан вернулся за полночь, выпил стакан молока, с радостью нырнул под одеяло и прижался к податливому теплому боку жены. Алена обняла его и поцеловала:

— Это тебе за подарок! Спасибо!

Назавтра проводили в армию Гошку. Укатил он на Дальний Восток. Потом приспела очередь Степана. Ему выпала дорога в другую сторону — на западную границу.

Служилось Степану хорошо. Батальон был стрелковый, а рота саперная, командовал ею капитан Юнаков. Казармы разместились в старой крепости, к западу от которой — государственная граница. Тревожно, конечно, но Степан быстро освоился. Премудрости службы постигал легко, играючи. Строили полковую столовую, и Степан перегородки стругал, оконные переплеты вставлял, стропила ставил, пол стелил. Капитан Юнаков наметанным глазом заметил ловкого солдата и уж не упускал его из поля зрения. Степан печатал шаг так, что дрожала земля, штыком колол со всего плеча так, что чучело потом только выбрасывать. На стрельбище из ручного пулемета Дягтярева так саданул по движущейся мишени, что превратил ее в решето. Тут уж капитан, глядя на Мелентьева пронзительными, как у ястреба, глазами, спросил:

— Откуда ты такой взялся? Вольно, вольно.

Степан облегченно расслабился и ответил:

— С Урала, товарищ капитан.

— И там все такие? Если таких, как ты, много, то знатная сторона.