Тиль. Меня. Придворным или, если хотите, притворным... (Про себя, тихо.) Потому что если я чего и не умею в этом мире, так рисовать. (Вслух.) Назначил и даже заказал огромную кар­тину, где я должен изобразить господина ландграфа в кругу его придворных. Всех до единого.

Мужчина. Значит, среди них буду и я... Эй! Что это вы так уставились на мой живот? И почему у вас текут слезы?

Тиль (всхлипывает). От сердечного умиления. С тех пор, как я расстался с моим милым Ламме Гудзаком, я не встречал брюха столь жирного, круглого, бочкообразного, набитого вкус­ными разностями, налитого сладкими жидкостями. Брюха, столь...

Мужчина. Хватит, черт побери! Придержите свой дерз­кий язык! Так вот, любезный! Вы должны на вашей картине убавить мое... мой живот ровно наполовину!

Тиль. Был бы весьма рад услужить, но, боюсь, тогда гос­подин ландграф убавит меня самого ровно на голову. Он строго-настрого приказал изобразить всех придворных такими, каковы они на самом деле.

Мужчина. Ваша голова – это ваша забота. Но если вы не исполните моего приказания, я велю своим слугам избить вас палками. Берегитесь!

Тиль. Слава богу, убрался... Да! Кажется, я угодил в пе­реплет и опасаюсь, что у этой книги может оказаться плачев­ный конец. Ибо...

Женский голос(прерывает его размышления). Это вы – новый живописец?

Тиль. Увы, сударыня. Я!

Дама. Тогда слушайте меня внимательно. Перед вами при­дворная дама ландграфа Гессенского. А это моя спина – что вы скажете о ней?

Тиль. Если бы я был поэтом, сударыня, я нежно сравнил бы ее с изогнутым луком.

Дама. Приятно, что вы так галантны. Но, к сожалению, мир населен не одними поэтами, и оттого меня чаще называют просто горбуньей. Словом, я хочу, чтобы на вашей картине я бы­ла не изогнутой, как лук, а прямой и тонкой, как его натянутая тетива!

Тиль. Но, сударыня...

Дама. Я не приму никаких возражений! Если вы ослуша­етесь, то мой поклонник не пощадит вашей галантности и посадит вас на свою шпагу, как цыпленка на вертел. Берегитесь!

Тиль(оставшись один). Что ж, по крайней мере я не могу пожаловаться на отсутствие выбора. Меня могут забить палками, заколоть шпагой или на худой конец отрубить голову – только выбирай! Но пока голова еще на плечах, надо задать ей работу... Думай, Уленшпигель, думай! Ты не из знатных господ, и тебе не впервой заниматься этой черной работой! Ну же, Тиль!.. Есть! Отлично, господа, будь по-вашему! Я угожу всем и всякому: и этому вислопузому и этой кривой карге. Я покажу им голую стену, пустое место и скажу: вот моя картина! Лучшая из всех картин на свете! Только, господа, у нее есть секрет: свое изобра­жение на ней способен разглядеть лишь тот, в чьих жилах течет дворянская кровь. Если же к ней подметалась кровь простолю­дина, ничего не увидите, сколько ни пяльтесь!.. Хорошую шутку сыграю я с вами, друзья мои! Вы кичитесь своим дворянством, вы не считаете нас за людей – что ж, за эту кичливость я вас и одурачу. Берегитесь!

Уленшпигель исчезает.

Гена. И что? Так все и выйдет, как у Андерсена?

Профессор. Похоже... Но так или иначе теперь ты ви­дишь, что поразившая тебя история подпоручика Киже не оди­нока. В некотором смысле ее уже опередили и сказка Андерсена и «Тиль Уленшпигель» Костера.

Гена. Да, я вижу. Жалко!

Профессор. Помилуй, чего?

Гена. Ну, как же! Я-то считал, Тынянов все это сам при­думал!

Профессор. Вот что тебя задело! Тогда не обессудь. Приготовься!

Сказано это так, что Гена даже слегка испугался.

Гена. К чему?

Профессор. К еще большему огорчению. Я прочту тебе одну историю из эпохи Павла Первого, заметь, действительную, невыдуманную, рассказанную современником. Слушай. «В одном из приказов по военному ведомству писарь, когда писал: «...пра­порщики ж такие-то в подпоручики», перенес на другую сторону слог «киж»...»

Гена (он готов думать, будто ослышался). Что?!

Профессор (не обращая на него внимания), «...написав при этом большое К. Второпях, пробегая этот приказ, государь слог этот, за которым следовали фамилии прапорщиков, принял также за фамилию одного из них и тут же написал: «Подпоручик Киж в поручики»...»

Гена(все еще не хочет поверить своим ушам). Здесь Киж, у Тынянова – Киже, и вся разница?!

Профессор (продолжает невозмутимо). «На другой день он произвел Кижа в штабс-капитаны, а на третий – в капитаны. Никто не успел еще опомниться и разобрать, в чем дело, как государь произвел Кижа в полковники и сделал отметку: «Вы­звать сейчас ко мне». Тогда бросились искать по приказам, где этот Киж, и, когда нашли первое производство Кижа, тогда толь­ко поняли, в чем дело. Между тем государь уже спрашивал, не приехал ли полковник Киж, желая сделать его генералом. Но ему доложили, что полковник Киж умер. «Жаль, – сказал Па­вел, – был хороший офицер».

Гена(он убит). Точно... И у Тынянова он в конце тоже говорит: «У меня умирают лучшие люди». Вот это да-а-а...

Профессор. Приуныл?

Гена. Так ведь, Архип Архипыч, обидно же! Я думал...

Профессор. Помню, помню, что ты думал! Так вот, дружок. Во-первых, рассказ Тынянова, если приглядеться, весь­ма и весьма отличается от этого старинного анекдота и уж, во всяком случае, не повторяет его. Как тем более не повторяет ни сказку Андерсена, ни роман Костера. А во-вторых... Пойми простую и важную истину – ради нее я и прочитал тебе историю этого самого Кижа. Да, реальная жизнь порой рождает такие сюжеты, до которых додумается, пожалуй, разве что писатель с очень богатым воображением. И то, что литература оказывается чуткой к этим сюжетам, то, что она не витает мечтательно в облаках, а, так сказать, припадает ухом к земле, к подлинной жизни, к истории, учится у них, – ну разве это плохо? Разве тут огорчаться надо? Наоборот, радоваться! Понимаешь?

Обрадовался Гена или не обрадовался, это осталось неизвест­ным. Но вот в следующий раз – то есть в этот, о котором сей­час и будет рассказано, – он пришел к Архипу Архиповичу, прямо-таки лучась самодовольством. Наверное, так чувствовал бы себя, если бы только он умел чувствовать, сейф, в котором хранится документ необыкновенной важности и секретности. Оказалось, что он обдумывает сочинение, которое ему задали в школе: «Социальные корни художественных типов из поэмы Гоголя «Мертвые души» (тут и в самом деле заважничаешь, если только не затоскуешь). Но когда профессор предложил тут же, не мудрствуя и не откладывая, отправиться в эти самые «Мертвые души», Гена вдруг отказался. Почему? Разве это не лучше, чем тащиться в районную библиотеку и там выписывать разные (или, что еще хуже, однообразные) скучные мысли из скучных книг?

Что лучше, с этим-то Гена, конечно, согласился. Но...

Гена. Нет, Архип Архипыч! Спасибо. Я в библиотеку пой­ду. В «Мертвые души» как попадешь, так смеху не оберешься. Уж я знаю!

Профессор. И прекрасно!

Гена. Прекрасно-то оно, может, и прекрасно, но только ведь смех, он... ну, отвлекает, что ли. Хорошо еще, если Плюш­кин или Собакевич встретятся, – тогда действительно можно про крепостное право поговорить, про то, как крестьян угнетали, про суровую действительность... А если Ноздрев или Манилов? Сами видите, тема-то у меня какая!

Профессор. Погоди! Тема почтенная, что говорить, но как же это получается? Может быть, ты думаешь, что, допустим, к тому же Манилову все это уже не имеет никакого отношения?