Дороти привели в небольшой уединенный кабинет, где мы могли бы поговорить с ней. По лицу ее текли слезы, но в то же время она старалась держаться мужественно и даже пыталась улыбаться, что делало ее неотразимой для полицейских. И я никогда, никогда не забуду, как Дороти взглянула на меня сквозь слезы и сказала: «Да, Лорелея, я полагаю, в жизни и в самом деле нельзя рассчитывать, что никогда здесь не окажешься».

Ну и первое, что сделал Генри, это послал за мистером Дадли Мейлоном, одним из самых знаменитых адвокатов — защитником всех угнетенных и притесняемых. Он приехал в участок, и когда услышал о беде, в которую попала Дороти, то пришел в бешенство. Потому что ничто он так не любил, как судиться с богатыми, которые думают, что могут сочинять свои собственные законы, чтобы облегчить себе жизнь, и всюду идут напролом. И после того, как он обдумал все факты, он выяснил, что семья Бринов сделала достаточно, чтобы сесть в тюрьму лет на сто девяносто, без всякого при этом снисхождения.

Мистер Мейлон отправился к Бринам, и, когда разговор подошел к концу, они не только освободили Дороти из тюрьмы, но и назначили ей пожизненную сумму в пятьсот долларов ежемесячно в качестве возмещения причиненного ущерба.

А на другой день Чарли вернулся домой из своих странствий, и встреча, которая произошла между Чарли Брином и Дороти была одной из самых волнующих из всех, которые когда-либо случались в ресторане Колони. Потому что когда мы с Генри и Дороти сидели в ресторане и ели восхитительный суп, вдруг, подняв глаза, увидели Чарли Брина. И это было ужасно — видеть, что сделали иностранные путешествия, восточные напитки и разлука с любимой девушкой с внешностью Чарли.

Он подошел к столу, сильно качаясь. И был так потрясен тем, что видит наконец Дороти, что едва не разрыдался. А я всегда становлюсь такой сентиментальной, когда вижу рыдающего джентльмена, что была почти уверена, что и мои глаза — на мокром месте! Но единственное, что мы услышали от Дороти, это: «Привет, Чарли! Ты выглядишь ужасно!» Конечно, ведь Дороти никогда не учили, как надо делать людям комплименты.

Ну а потом Чарли сел, и мы продолжили обед, и он услышал, какое дело сфабриковала его семья против Дороти, и сразу стал неблагодарным сыном. И потому на следующий же день собрал всю семью Бринов и сообщил им все, что он о них думает. Ну а взамен он получил лишение наследства.

Потом Чарли отправился к Дороти и сказал, что у него нет больше ни пенни, и тогда впервые за все время их знакомства он вызвал у Дороти интерес.

А потом я немножечко поговорила с Чарли и посоветовала ему пойти еще дальше и попросить у Дороти взаймы, и он занял у нее пятьсот долларов, чтобы начать новую жизнь, занявшись продажей автомобилей. Дороти все это ужасно удивило, и она стала еще больше обращать внимание на Чарли.

И оказалось, что намерение работать, похоже, заставило Чарли принять решение прекратить пить, а когда он перестал пить, он перестал чувствовать себя с Дороти робким и покорным: ведь ему не в чем больше было оправдываться. И даже наоборот, он стал довольно занудным, когда расписывал другим всю мерзость этой дурной привычки и приводил в пример себя как человека, который сам к спиртному больше не притрагивается. А когда Чарли начал хвалить себя во всеуслышание, сердце Дороти окончательно затрепетало.

Но вершиной всего было то, что теперь Чарли, вместо того чтобы всегда говорить Дороти что-нибудь приятное, типа: «О, ты восхитительная девушка!», трезво смотрит на Дороти и видит ее такой, какая она есть на самом деле, и потому вполне может сказать ей: «Пойди умойся! На тебе слишком много грима!», ну и Дороти безумно в него влюбилась.

Но я сказала ей, что в сложившихся обстоятельствах брачную церемонию следовало бы провести в каком-нибудь офисе мирового судьи, где отсутствие родственников невесты не будет так бросаться в глаза всем болтунам и сплетникам. Но странное дело: Дороти вдруг стала очень, очень рафинированной и просто набитой хорошими манерами и захотела венчаться в церкви с огромным количеством гостей.

Ну а потом выяснилось, что Дороти телеграфировала своему отцу приехать прямо из Модесто, чтобы присутствовать на этом счастливом событии. И тогда я сказала ей, что она сильно рискует, приглашая на свадьбу отца, у которого весь опыт светского общения состоит из умения прыгать с крыш на уличных ярмарках. И должна признать, что я даже слегка забеспокоилась.

Однако ничто, казалось, не могло остановить Дороти, и она пошла еще дальше, заказав у Картье гравированные приглашения и разослав их не только всем, упомянутым в «Светском календаре», но и своим подругам из Фоли.

Все друзья Дороти приняли это приглашение, так же, как и молодежь из «Светского календаря», но все пожилые светские люди единодушно отказались. Ну, то есть я хочу сказать, за одним исключением. И этим исключением была старая леди Вандервент, большая оптимистка, которая всегда и во всем видела только хорошее. И она просто не знала, на девушке какого сорта женится Чарли Брин, потому что эта леди читает только «Наставление о христианской науке» и даже не подозревает, как продолжает грешить мир.

Ну а за день до церемонии мы с Дороти отправились на Центральный вокзал встречать ее отца, мистера Шоу. Отец Дороти появился из вагона с четырьмя большими чемоданами, и нам потребовалось пригласить по два носильщика на каждый, чтобы поднять их на тротуар из-за тяжести тихоокеанского спиртного, находившегося в этих чемоданах.

И оказалось, что все это спиртное отец Дороти сделал своими собственными руками и привез в Нью-Йорк не столько из-за боязни, что в Нью-Йорке он не найдет что выпить, сколько из чувства гордости за собственные достижения. Но я сказала Дороти, что достижения такого рода вряд ли смогут украсить большую церковную церемонию.

Но, как оказалось, мысль пригласить на свадьбу мистера Шоу была и впрямь счастливой, потому что у него был богатый опыт помогать девушкам сойти по лестнице. И когда мистер Шоу передавал Дороти жениху, это был самый грациозный жест из всех, когда-либо виденных мною в церкви.

Ну а после церемонии был свадебный прием в каком-то салоне. И я действительно должна сказать массу комплиментов тому, как некоторые из нас вели себя. Ну, то есть я хочу сказать, все девушки из Фоли были охвачены волнением от святости события, и даже мистер Шоу, хотя и пил довольно много, но становился лишь все более галантным.

Однако я не смогла бы сказать ничего подобного в адрес людей светских. Ну, то есть я хочу сказать, что я старалась изо всех сил подать им хороший пример, отказываясь от шампанского. Но они все равно пили так, что в конце концов ко мне подошла миссис Вандервент и сказала, что если она останется здесь еще немного, то наверняка выскажет им всем свое личное неодобрение. Она очень оправдывалась за то, как вели себя эти прирожденные светские люди — ее друзья, и сказала, что вот на таких девушках, как мы с Дороти, которых еще трогают подобные события, и держится общественная жизнь! И еще она сказала, что ей бы очень хотелось, чтобы очаровательный мистер Шоу, и никто другой, проводил бы ее до дома.

Ну и тогда я велела Дороти предупредить отца, чтобы он воздержался бы в данном случае от своего обычного волокитства, и Дороти отвела его в угол и сказала: «Пап, если ты будешь приставать к этой старой леди Вандервент, когда повезешь ее домой, завтра первым же поездом тебя выпрут из Нью-Йоркского света». Однако на другой день лакей миссис Вандервент сказал моей парикмахерше, а та — моей горничной, что отец Дороти таки «приставал» к леди Вандервент, когда они ехали в кабриолете, но что-де старая леди была ужасно довольна.

Так что все кончилось как нельзя лучше. И когда я последний раз видела Дороти, Чарли командовал ею в поезде, отправлявшемся в Атлантик-сити, и был совершенно трезвым, а сама Дороти — очень, очень рафинированной, какой я ее никогда раньше не видела, и даже, можно сказать, несколько величественной.

Ну и так получилось, что мы со старой леди Вандервент стали почти неразлучны, потому что у нас с ней практически одни и те же идеалы. Так что я, видимо, буду следующим, кого внесут в «Светский календарь», потому что так принято, что когда кого-то из светских людей из Календаря убирают, кто-то должен занять освободившееся место, и это, вероятно, буду я.