Но я сказала Генри, что искусство в нашей гостиной — мертвое, тогда как в Нью-Йорке оно идет вперед и дальше, так что вы даже можете на выставке встретить великого художника и спросить его, зачем он это сделал? Ну, и чему-нибудь там научиться.
Но Генри был уверен, что ему следует быть там, где был его отец. Потому что отцу Генри уже больше девяноста, и Генри пытается отучить его от очень плохой привычки переделывать завещание всякий раз, как у него появляется новая медсестра, которая за ним ухаживает. И как бы ни пыталась вся семья найти для него самую непривлекательную сиделку, похоже, это не имело для него никакого значения: отец Генри все равно ухитрялся в нее влюбиться.
И мать Генри так же романтична, как и его отец. Ну то есть я хочу сказать, что когда 72-летняя леди вобьет себе в голову, что ее дворецкий безумно влюблен в нее, то очень трудно бывает уговорить дворецкого остаться. И Дороти даже говорит, что если бы мне удалось заставить всех сочинителей песен увидеться с матерью Генри, то это был бы надежный способ избавить мир от Песен о Матери.
Ну а что касается сестры Генри, то у нас с ней практически нет ничего общего. Ну, то есть я хочу сказать, что я не против мужских моделей на девушках, если модели эти скопированы с красивых модных картинок типа «что будут носить молодые мужчины». Но Энн Споффард — это такого сорта тип людей, которые всю жизнь проводят между конюшней и собачьей конурой, причем без всякого принуждения. Ну, то есть я хочу сказать, что я всегда стараюсь думать хорошо о каждом, и я действительно могу поверить, что девушка может совершенно бескорыстно неделями купать чесоточную собаку и лечить ее, забыв при этом о себе. Но ведь, в конце концов, она и к людям могла бы быть добрее и выливать на себя побольше одеколона, прежде чем идти в гостиную. Так что в конце концов мне пришлось поработать мозгами, чтобы придумать, как заставить Генри переехать в Нью-Йорк.
И когда я хорошенько ими поработала, то обнаружила, что настоящая причина, почему Генри хотел бы остаться в пригороде Филадельфии, состоит в том, что он известен, пока он там. Но, когда он переедет в Нью-Йорк, он уже не будет казаться таким уж необыкновенным джентльменом. Потому что, чтобы стать известным в Нью-Йорке, надо стать таким, как Отто Кан, например, так много сделавший для Искусства. Ну или таким, как Реформаторы, которые давно уж борются против Искусства. Ну, то есть я хочу сказать, что мистер Кан всегда может стать знаменитым, решив поставить какую-нибудь драму, тогда как Реформаторы могут стать известными, просто запретив ее.
Но у Генри, похоже, никогда не было достаточно идей, чтобы чего-нибудь начать, и хотя не нужно никаких идей, чтобы что-то запретить, в Нью-Йорке так много людей такого сорта, что соревноваться с ними ужасно тяжело.
А единственное, что Генри в состоянии делать, — это клеймить безнравственность и выступать против низкой морали. Но он, похоже, не в состоянии заставить всех людей раскаяться, потому что те, кто слушает подобные беседы, имеют безупречную мораль, и они просто желают послушать о тех, у кого ее нет совсем. И те рискованные вещи, о которых говорит Генри, могут заинтриговать вас, когда вы живете в окрестностях Филадельфии, но перестают волновать, когда вы переезжаете в Нью-Йорк.
И, конечно, когда джентльмен из Канзас-сити или Сент-Луи приезжает в Нью-Йорк и чувствует, что он теряет здесь свою значительность, он может попытаться вернуть ее, швыряя деньги официантам, билетным спекулянтам и хозяйкам ночных клубов. Потому что любой может пойти в ночной клуб и за пару сотен долларов назвать его хозяйку по имени. Но мысль стать известным в ночном клубе совсем не привлекает Генри, ну разве что пойти туда и прочитать мораль всем веселящимся, и стать известным, добиваясь их закрытия.
Так что мне пришлось немало потрудиться, чтобы придумать, как заставить Генри почувствовать себя известным в Нью-Йорке, и я решила, что самый быстрый способ — это вступить в какое-нибудь общество. Ну и тогда я вспомнила о своем нью-йоркском друге-джентльмене, который очень, очень знаменит и который член почти всех обществ, и написала ему письмо, и попросила, если ему нетрудно, написать Генри, и пригласить его в Нью-Йорк, и предложить ему куда-нибудь вступить.
А сам этот джентльмен принадлежит к обществу «Друзья культуры», и к «Ассоциации любителей природы», и к «Чумной лиге Нью-Йорка», которая против чумы у собак, и к «Обществу Огайо». Он написал Генри и пригласил его вступить во все эти ассоциации, за исключением «Огайо», потому что это общество совершенно исключительное, потому что вам придется родиться в Огайо, чтобы вступить в него. Но он прислал Генри приглашение вступить в «Общество Пенсильвания», которое не такое исключительное, как «Огайо», потому что все, что вам нужно, чтобы вступить в него — это родиться в Пенсильвании.
Ну и когда Генри начал получать все эти приглашения, он почувствовал себя очень довольным, считая, что его известность достигла и Нью-Йорка. И он решил ехать прямо туда и вступить во все предложенные общества. Ну и, конечно, ему пришлось и меня взять с собой. И когда я вновь оказалась в «Ритце» после всей этой семейной жизни, через которую мне довелось пройти, я почти готова поверить, что могу наконец вздохнуть свободно.
В первый же вечер, как только Генри прибыл в Нью-Йорк, он отправился на грандиозный банкет и там сидел за одним столом с Эми Рэндом, который очень, очень интеллектуальный, потому что как-то раз он съездил в Китай и теперь едва мог выносить всех окружающих, после того как вернулся, и с П. Сандерсом, который знаменит тем, что сказал, что «как слышится, так и пишется», и с Честером Рибоди, который проводит все свое время, наблюдая за белками и описывая все их движения. И эта встреча с такими знаменитыми людьми, которых так много в Нью-Йорке, дала Генри много новых мыслей и открыла ему глаза на многое. Потому что после того, как он побеседовал с ними, он с удивлением узнал, что у него мозгов не меньше, чем у них. Именно это и происходит всякий раз с людьми, у которых был комплекс неполноценности перед поездкой в Нью-Йорк. Потому что независимо от того, насколько силен ваш комплекс, в Нью-Йорке полно людей, у которых мозгов не больше, чем у вас.
Ну а когда Генри вернулся с банкета, я спала в его спальне в своей новой розовой ночной рубашке, так что в конце концов я заставила его пообещать, что мы всегда будем жить в Нью-Йорке, где наша жизнь будет более интеллектуальной.
И еще я заставила Генри подписаться на бюллетень Клуба «Книга месяца», в котором вам рассказывают о книгах, которые вам следует прочесть, если вы хотите стать выдающейся личностью. И это в самом деле замечательно, когда пятьдесят тысяч человек каждый месяц читают одно и то же.
Ну а потом мы с Генри сняли квартиру в новейшем доме на Парк-авеню, и я не позволила обставить ее ничем другим, кроме итальянских древностей и старого Рембрандта. И тут я не могу сдержать улыбку, потому что я всегда считала, что всякий интерьер должен быть украшен розовым атласом с оборками. Но после того, как девушка изучит все Искусство, она с трудом может выносить что-либо другое, кроме старых итальянских мастеров. Так что вместо всех моих шифоновых пеньюаров с оборками из страусовых перьев, какие я всегда носила раньше, теперь на мне старинного покроя платье из старой итальянской парчи, с длинным шлейфом, которое пошито из средневековой рясы папы римского, все краски на которой, правда, давно поблекли.
А когда мы делали детскую для нашей «маленькой мышки», наш декоратор нашел нам подлинную итальянскую колыбель какого-то очень древнего века. Но Дороти сказала, что идея старого мастера была, похоже, в том, что если бэби вдруг умрет, то колыбель можно будет сразу приспособить и под похороны. И Дороти опасалась, что любой ребенок, которому придется спать в этой колыбели, будет расти со стойкой меланхолией.
Ну, то есть я хочу сказать, что иногда у Дороти бывают правильные мысли, потому что оказалось, что древняя итальянская квартира ужасно угнетает, особенно в дождливую погоду. Так что мне даже пришлось уговорить Дороти почти все время проводить у нас, чтобы я не впала в депрессию среди всей этой древней обстановки.
