— Через два года я сделаюсь миллионером, если только не сожрут меня ягуары. Но они меня не сожрут. Хорошо, что я потерпел крушение. Все равно я бы продал лодку, чтобы заняться только золотом. Набираешь лопату земли, бросаешь ее в корыто, мешаешь все это с водой пока не останется один только гравий, и если вы на дне не найдете на сто франков золота, так только потому, что не набрали полной лопаты. Вы можете вашей лопатой зарабатывать по тысяче франков в день и, конечно, в десять или двадцать раз больше, если у вас американские приспособления. Вы улыбаетесь, мадемуазель. А, между тем, я не лгу.

Он часто возвращался к теме о женитьбе. Несколько прорвавшихся слов позволяли угадывать в его прошлом идиллии, может быть, связи с молодыми дикарками, но воображение его было занято женщиной его будущего. По описаниям, она была так непохожа на Алинь, что, слишком хорошо сознавая пропасть, отделявшую его от молодой девушки, он мог говорить с ней об этом, как с сестрой:

— Я хочу, чтоб она была хорошей хозяйкой; даже, если я ей принесу богатства, надо, чтоб она умела готовить и обходиться без прислуги. Я хочу, чтоб она не пугалась опасности, была хорошей матерью и принесла мне хороших детей. Какая у нее будет наружность? Право, я еще даже не придумал, но я хотел бы, чтоб она была похожа на вас. Я хочу сказать, такая же большая, так же хорошо сложена, с красивым лицом и зубами. Мне кажется, что вы считаете меня слишком требовательным, мадемуазель?

Ночью, после таких разговоров, Алинь спала беспокойным сном. Она чувствовала какую то безысходность, против которой не в силах была бороться. Да, пропасть, отделявшая ее от Жана Лармор, от единственного человека, голос, взгляд, присутствие которого заставляли сильнее биться ее сердце — эта пропасть была непреодолимой...

— ...Скажите мне, мадемуазель, — говорил он однажды, шутя: — какого человека вы назвали бы своим мужем?

Этот вопрос застал ее врасплох. Внезапно забившееся сердце чуть не крикнуло: «тебя, Жан, или никого»! Она так побледнела, что он поднялся с качалки и, схватив ее белые тонкие руки своими грубыми руками моряка, воскликнул:

— Простите, я так груб и невоспитан!.. Я должен был понять, что я вам причиню неприятность. Уверяю вас, что я не старался узнать ваши тайны...

— Насколько я вас поняла, — возразила она горячо: — вы ошибаетесь, я одна, совершенно одна во всем мире со времени смерти моих родителей.

Он все еще не понимал, почему она побледнела. Он тихонько высвободил ее горячие руки и прошептал:

— Я спрашиваю себя, чем я вас мог огорчить, говоря о том, кого вы полюбите?

Она храбро выдержала его взгляд и отвернулась. Он заметил слезу на ее длинных ресницах. Тогда он понял. Понял и испытал радость, смешанную с горечью от сознания тех препятствий, которые его рассудок нагромождал между ним и ею. Он не нашелся и ничего не ответил. Только еще нежнее сжал горячие руки. Охватившая их грусть не вылилась в слова. В наступающей ночи они молча прислушивались к биению сердец.

Вместе с возвращением сил Жан Лармор испытывал потребность их растратить. Он уже ходил без трости и в присутствии Алинь забавлялся тем, что ворочал огромные камни, которые он отшвыривал далеко от площадки, — для того, чтобы размять мускулы, — говорил он. Со дня на день их прогулки в лес делались все продолжительнее. Или они отправлялись к Жюльену Мутэ, который построил себе хижину у подножья скалы, где он занимался ужением. Там же он брал уроки негритянского языка, когда начался сезон дождей.

Алинь не видела старика негра со времени отъезда ученого и искательницы приключений, и экскурсия создалась совершенно неожиданно. В широких местах тропинки они шли рядом и обменивались незначительными фразами, как товарищи, которыми они старались быть и оставаться по какому то молчаливому соглашению. Они даже не испытывали злобы к судьбе. Если они рано или поздно расстанутся друг с другом. Он — для того, чтобы снова окунуться в свои приключения, она — чтобы вернуться к своим книгам и ретортам, они сохранят друг о друге хорошие воспоминания, может быть, нежные, — вот и все; это будет восхитительный сон, о котором еще вспоминаешь в минуту пробуждения, но который должен в конце концов затуманиться и совершенно потонуть в бездне забвения...

— ...Знаете эти джунгли просто смешны. Я хотел бы вас повести в настоящий девственный лес, где деревья так часты, что посредине дня там полная ночь, а какие деревья. Десять человек не обнимут их ствола, взявшись за руки и составив цепь.

— Как там должно быть хорошо! Неужели вы ничего не боитесь в этих огромных лесах?

— Нет, не боюсь. Там себя чувствуешь так, как будто пред тобой глубокая тайна. Есть леса, по которым можно ходить месяцы и годы и не дойти до конца.

Ствол, лежащий поперек тропинки, задержал молодую девушку, шедшую впереди... На этом месте когда то она уверяла Шарля Зоммервиля, что пожертвует науке любовью. Печальное воспоминание! Теперь измена ученого казалась ей менее гнусной, и ее собственная слабость выдвигала власть сердца над рассудком, власть пылкой страсти над холодным разумом.

— Помочь вам, мадемуазель?

Тем же жестом, как тогда Зоммервиль, он вежливо поддержал ее за локоть, в то время, как она подымалась на огромный ствол.

— Вы легки, как перышко. Мне кажется, вы созданы для приключений в тех огромных лесах. Вы были бы совершенной дикаркой, если б продеть вам золотое кольцо в носу.

Она, повернувшись к нему лицом, разразилась смехом, но вдруг крик ужаса сорвался с ее уст:

— Ах! Осторожно, осторожно!..

Он инстинктивно отскочил в сторону; все остальное произошло с молниеносной быстротой. Из дупла дерева вылезла небольшая змея. Она свернулась спиралью, высоко подняла голову и была в полной боевой готовности. Вот-вот вытянется она и укусит. Не дав Лармору опомниться, Алинь бросилась к змее и растоптала ее своими каблуками. Он смотрел на нее с восторгом.

— Вы знаете, немного мужчин вели бы себя так храбро со змеей, укус которой смертелен.

Ее бледное лицо осветилось улыбкой.

— Я боялась, что она бросится на вас.

Они продолжали путь в молчании. Шагов через двадцать она услышала позади себя его слова:

— Вы отважны, мадемуазель Алинь. Отважны в опасности! Вы необыкновенная женщина!

Она не отвечала. В ее душе пела опьяняющая песня...

С верхушки скалы они увидели Жозе-Марию и его животных и остановились, восхищенные зрелищем. Обезьяна, сидя на спине старика, нежно перебирала его длинную шевелюру. На груди у негра приютилась обезьяна-мать с маленьким детенышем и грызла колос маиса, который она защищала ловкими движениями от жадных агути. Птицы в бархатном и золотом оперении цеплялись за босые ноги старика, который, качаясь, беспрерывно напевал однообразную песню.

— Какая чудесная картина, не правда ли? — прошептала она.

— Этот негр велик и добр. В доброте истинное величие и истинная красота, — серьезно сказал он.

Изумленная она обернулась к нему и сейчас же лицо ее засияло — ее изумило, что человек с его воспитанием так просто и ясно высказал такую возвышенную мысль. Она гордилась и радовалась этому открытию.

— Вы выражаетесь, как поэт! — сказала она.

Он рассмеялся смехом, от которого разбежался весь зверинец.

— В первый раз мне делают подобный комплимент. Вы мне вскружите голову.

Разминая свои обессиленные ноги, Жозе-Мария с трудом поднялся с обрубка, чтобы собрать разбежавшихся животных. Его взгляд переходил с молодой девушки, выкладывавшей из корзинки провизию, на моряка. Жан Лармор разобрал некоторые слова, сказанные стариком.

— Насколько я понял, мадемуазель, ваш старый друг думает, что мы супруги. Не правда ли, это интересно?

Она усмехнулась и опустила глаза на скамейку чтоб скрыть краску, залившую лицо. И тем же неестественным тоном он снова перевел мимику и жаргон старика.

— Что он такое говорит? Он меня уже знает... Вы ему говорили обо мне? Теперь я понимаю, почему он нас поженил.