Алекс Глен, давний друг семьи и помощник президента, полагает, что уроки матери могли стоить Джорджу Бушу второго президентского срока:

– Миссис Буш в течение стольких лет, даже когда сын вырос, вколачивала ему в голову мысли, вроде: «Мне все равно, сколько лично ты сделал работы по дому, – справиться с хозяйством может только вся семья», что он уже не мог думать с гордостью о себе как о президенте, и многие, включая меня, уверены, что отчасти из-за этого он не смог победить во второй раз.

Хотя в 1979 году миссис Буш вмешивалась в дела сына, она не часто звонила в Белый дом.

– Но однажды у нас состоялся удивительный разговор, – рассказывал президент, – когда я только начал исполнять обязанности вице-президента. «Джордж, – сказала она мне. – Я обратила внимание, как замечательно, что Рональд Рейган так галантно поджидает выходящую из вертолета Нэнси, поддерживает ее под руку, что он так изысканно вежлив». «Мам, – ответил я, – разве в этом есть какой-то скрытый знак? Не пытаешься ли ты?..» «Нет, – говорит она. – Я только обратила внимание, что он никогда не оставляет ее у себя за спиной, что он всегда исключительно тактичен». Вот так, – засмеялся Джордж Буш, – я получил понятное и недвусмысленное наставление.

Он вспомнил еще об одном ее звонке. Однажды, смотря по телевизору обращение Рональда Рейгана к Конгрессу, она заметила, что сын, находившийся за спиной президента, не слушает того.

– Я был знаком с текстом обращения, прочитав его распечатку, но она была права, – заметил Джордж Буш смущенно. – Она сказала мне, что я не должен был в это время изучать бумаги, сидя, ты знаешь, с Типом О'Нилом. Мне стало смешно. Я сказал: «Мам, я следил за выступлением по тексту». «Я понимаю, но тебе надо было просто слушать его, и тогда у тебя бы не было нужды следить по бумаге». Она была великолепна.

Здоровье Дороти Буш стало ухудшаться вскоре после того, как ее сын стал президентом. С фотографий, сделанных у западного фасада Белого дома во время церемонии приведения к присяге, на нас смотрит хрупкая, но полная энергии женщина – похоже, погруженная в молитву, – держащая за руку Мэрилин Куейл и наблюдающая за тем, как сын приносит присягу. Позже она смотрела из Королевской спальни инаугурационный парад на Пенсильвания-авеню. Миссис Эллис вспоминает:

– В последние годы многие вещи приводили ее в замешательство. После того, как она в последний раз была в Белом доме, я спросила ее: «Не правда ли, мама, Королевская спальня очень мила?» И она не смогла вспомнить, что была там.

Члены семьи подозревают, что она не осознала факта проигрыша сыном выборной кампании 1992 года.

– Не знаю, – говорил президент, – я позже разговаривал с ней, но так и не смог ей сказать правды. Мне кажется, она все понимала. Братья тоже так думают, но во время телефонного разговора услышал: «Как хорошо, что ты позвонил, это самая большая моя радость в жизни. Я просто счастлива». Ты знаешь, позвони ей кто-либо из моих даже дальних родственников, она сказала бы им то же самое. – Он засмеялся. – Но она на самом деле была очень близка с нами, со мной и Барбарой. И давала всем нам это понять.

Через две недели после выборов с миссис Буш в ее доме в Гринвиче случился удар. Утром в день ее смерти миссис Эллис позвонила президенту, и он в 8:35 вылетел из Вашингтона в Гринвич на небольшом военном самолете С-20. Его сопровождала дочь, Дороти Кох (Доро), названная в честь бабушки. Они втроем, по словам миссис Эллис, входили в «Команду крикунов».

– Мы сидели, – говорит она, – держа ее за руку. Потом расплакались и покинули комнату. Она была такой очаровательной, такой хрупкой перед смертью, словно птичка в руке.

– Доро присоединилась к команде в Хьюстоне, – рассказывал президент. – Потом членами команды стали ее братья.

Поэтому во время нашего маленького путешествия, должен признать, меня могли с полным основанием избрать президентом «Команды крикунов». Ведь мы были так близки. И мама боролась. Да, она боролась. Не могу сказать, сознавала ли она, что мы с Доро находимся рядом с ней. Мне хотелось бы, чтобы она ощущала наше присутствие и знала, кто к ней приехал. А Нэнси даже сыграла в благородство, предположив, что «миссис Буш держалась из последних сил, чтобы дождаться сына и попрощаться с ним», хотя, если быть беспристрастным, я бы этого утверждать не мог. Она лишь открыла глаза и обвела взглядом нас всех, а Пресс сказал: «Это Джордж, мама, это Джордж и Доро». В ее взгляде мелькнула искорка узнавания, но она уже не смогла тепло улыбнуться, как прежде. Ты же понимаешь, с ней случился удар.

Президент с дочерью оставались у постели умирающей около часа, а затем вылетели обратно в Вашингтон. Дороти Уокер Буш скончалась в 5:05 вечера того же дня. Миссис Эллис позвонила президенту, но секретарша ей ответила, что Джордж Буш находится в другой части Белого дома и принимает верительные грамоты иностранных послов.

– Он перезвонил мне ближе к ужину, – вспоминает миссис Эллис.

Чувствовал ли он опустошение?

– Я уверена, что его охватило именно это чувство. Со смертью всегда приходит острое ощущение потери, даже если такой исход ожидаем и умершей шел девяносто второй год. Однако, когда я сообщила ему новость по телефону, он стойко перенес известие и лишь сказал: «Вот такие дела».

Накануне похорон президент заявил, что не собирается выступать с речью.

– О, боже, нет, я не в состоянии этого сделать. Я лучше помолчу. Спрячусь за спины других членов «Команды крикунов». Нет, не могу. Я ужасно себя чувствую на подобных мероприятиях. Мне было тяжело, когда я отдавал дань памяти погибшим на «Айове» и павшим во время «Бури в пустыне», хотя я не был особенно взволнован. Я хотел бы выступить, но знаю предел своих возможностей. Я даже здесь в Кемп-Дэвиде за всю прошлую ночь не проронил ни слова. Просто слушал, как поет хор. С программой выступила Эми Грант. Это было так чудесно – помолчать. С нами было несколько друзей, и я попросил: «Господи, воздержимся от слез».

Когда мне исполнилось девятнадцать, я отправился на призывную медицинскую комиссию, и тем ограничился мой армейский опыт. Я захватил с собой письмо от доктора Мэрфи, педиатра, который пользовал меня в детстве. В письме с самыми жесткими подробностями описывалась астма, моя спутница в течение большей части жизни, приступы которой иногда были столь сильны, что могли уложить меня на неделю в больницу. Пока шаркая и еле передвигая ноги, я брел от уролога к проктологу, я старался, чтобы мой вид свидетельствовал о крайнем изнеможении, вызванном, может быть, чахоткой, и готовности тут же бухнуться в обморок, если кто-нибудь повысит голос в мой адрес. Один из военных врачей хмуро глянул на письмо, содержание которого никак его не тронуло. Мои руки сразу стали липкими, и я вытер ими лоб в надежде, что пот придаст бровям нужный блеск. Наконец я дошел до последнего стола, за которым сидели три доктора, изучая записи других специалистов и вынося по ним свое заключение.

– Астма? – спросил один из них, поднимая взгляд.

Я, напрягая последние силы, кивнул и издал эмфизематозный звук, долженствующий обозначать «да» и убедить врача, что астма отняла у меня плевру, которую я берег, чтобы принять участие в таинстве последних обрядов, в моем случае означавшем ту или иную степень неизбежности.

После длиннейшей паузы, которую я когда-либо в жизни переживал, он произнес:

– Негоден.

Выйдя из здания, где находилась комиссия, я терпеливо плелся несколько кварталов и лишь потом побежал со всех ног (вдруг они за мной наблюдали). Никогда прежде я не бегал так быстро. Когда, пролетев милю, я добрался до университетского общежития и увидел в комнате своих соседей и приятелей, до меня окончательно дошла суть происшедшего. Я высоко подпрыгнул и еще в воздухе завопил:

– Я ОТКОСИЛ!

Несколько голов мгновенно повернулись в мою сторону, и на лицах я прочел изумленное выражение, мол, какой переворот в академических ценностях вызвал столь бурное веселье, граничащее с сумасшествием.