В смене почтового тракта для курьеров Потемкина была заинтересована проавстрийская партия, поддерживавшая старого фельдмаршала П. А. Румянцева. Записки управляющего светлейшего князя Михаила Гарновского показывают, как упорно представители этой группировки настаивали на прекращении всякого движения курьеров Потемкина через Польшу. Такое поведение «социетета» демонстрирует, насколько союзная России Австрия оказалась недовольна возможностью русско-польским сближением. «Социетет» действовал через Безбородко, начальствовавшего над почтами. Со своей стороны приверженцы светлейшего князя выказали крайнюю обеспокоенность таким оборотом дела. А. М. Дмитриев-Мамонов вызвался доложить императрице свое несогласие и получил желательное для Потемкина решения дела о курьерах. «Я позволяю ему пользоваться трактом, каким заблагорассудится» {469}, - отозвалась Екатерина.
Не смотря на ясно выраженную волю императрицы, «социетет» не успокоился в своем стремлении пресечь обмен корреспонденцией между Потемкиным и его польскими сторонниками. [104] В 20-х числах октября лошади для курьеров из Екатеринославской армии оказались поставлены по Московскому тракту. Гарновский не подчинился столь откровенному принуждению со стороны почтового ведомства, заявив, что светлейший князь, «желая скорее доставлять ко двору известия, оному нужные, изволит присылать сюда курьеров ближайшим трактом, т. е. через Белоруссию» {470}.
Между тем союзная России Австрия не спешила вступать в войну. Советуя Екатерине II в 1780 г. заключить договор с Иосифом II, Потемкин уже тогда оговаривался, что едва ли можно рассчитывать на действенную помощь Австрии, и подобный альянс нужен только для того, чтобы нейтрализовать противодействие империи Габсбургов русской политике в отношении Турции. Коренным же интересам России отвечает поддержание равновесия сил в Германии. Такое равновесие позволяло России проводить активную политику в Польше. Теперь, осенью 1787 г., Григорий Александрович советовал императрице воспользоваться посредничеством Пруссии в каком-нибудь малозначительном деле в Константинополе, чтоб тем самым продемонстрировать туркам, что они напрасно рассчитывают на помощь этой державы. «Я полагал, и полагаю, что для нас не худо было бы, чтобы и он (прусский король - O. E.) вошел в наши виды, хотя бы только ради Польши, дабы не делать помешательств» {471}, - писал Екатерине Потемкин.
Известия из Польши пока были вполне утешительными. Во всяком случае именно так освещал ситуацию в своих донесениях Потемкину русский посол в Варшаве Огто Магнус Штакельберг. Вначале декабря 1787 г. он сообщил, что полномочные министры Пруссии и Англии передали ему «благоволение» своих государей {472}. Синхронность действий Берлина и Лондона в Польше уже сама по себе настораживала петербургский кабинет. Дружественные высказывания Пруссии и Англии до поры до времени вуалировали складывание антирусской коалиции, однако Екатерина II уже начинала подозревать неладное, поэтому она столь резко ответила на предложения Потемкина вступить в игру с прусским королем.
«Система с Венским двором есть Ваша работа, - упрекала она Григория Александровича. - Сам Панин, когда он не был еще ослеплен прусским ласкательством, на иные связи смотрел, как на крайний случай» {473}. Предложение Потемкина «короля прусского поманить Данцигом» и вовсе рассердило корреспондентку. «Данцигом прусскую политику манить нельзя, - возражает она. - Сему городу даны предками моими и мною подписанные гарантии о их вольности и пребывании, как ныне существует, и в раздельной конвенции о Польше сие еще подтверждено» {474}. Вокруг особых прав Данцига, одного из самых богатых торговых городов на Балтийском побережье, некогда входившего в Ганзейский союз и населенного главным образом немцами, сплеталась целая система международных договоров с участием и России, и Пруссии. Их нарушение в пользу Берлина, по мнению Екатерины, юридически создавало ситуацию разрыва между Россией и Пруссией.
Екатерина была раздражена против складывавшегося англо-прусского альянса, имевшего ярко выраженную антирусскую направленность и презрительно именовала политику Фридриха - Вильгельма II и Георга III - geguisme. Geguisme (от прозвищ этих королей «frиre Ge» и «frиre Gu», т. е. «брат Ге» и «брат Гу», намекавших на их принадлежность к масонским орденам) включал в себя противодействие видам России на Черном и Балтийском морях руками ее соседей, т. е. Турции, Швеции и Польши, при сохранении за Англией и Пруссией внешне, нейтральной, а если возможно и посреднической роли. «В настоящую минуту нет насчет проектов никого выше братьев Ge и Gu. Перед ними все флаги должны опуститься… О, как они должны быть довольны собой, подстрекатели турок!» {475} - восклицает императрица в одном из писем Гримму. Безбородко в письмах к С. Р. Воронцову называл прусского короля «диктатором», он советовал Екатерине держаться с Пруссией твердо и решительно. Такая позиция больше нравилась императрице, чем требования Потемкина действовать крайне осторожно и избегать в непростой международной обстановке поводов для оскорбления прусского короля.
Неудовольствие императрицы объяснялось и тем, что Потемкин не торопился со взятием крепости Очакова. В письме 1 ноября 1787 г. князь подробно объяснял Екатерине причины, затягивавшие штурм турецкой цитадели, и вновь касался польского вопроса. «Кому больше на сердце Очаков, как мне? - рассуждал Григорий Александрович. - Не стало бы за доброю волею моею, если бы я видел возможность. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть никак не может, и к ней столь много приуготовлений. Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины, также и прочему. До ста тысяч потребно фашин… Вам известно, что лесу нету поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту, тоже и на прочие потребности приказал отпускать» {476}. Фашинник, которым во время осады и штурма крепостей [105] наступающие засыпали рвы, мог быть доставлен к месту военных действий только из польских имений светлейшего князя, оттуда же поступали продукты питания. Если б подобное снабжение прервалось, Екатеринославская армия оказалась бы в тяжелом положении.
Неурожай, охвативший в 1787 г. центральные и южные губернии России, остро ставил вопрос о снабжении воюющей армии провиантом и в связи с этим о польском хлебе, который вести на театр военных действий было и ближе, и удобней. Но Польша и сама серьезно пострадала от засухи 1787 г. Запасы позволяли Потемкину продержаться до середины следующего года, но не далее. «Я доносил, что провианту у меня по будущий июль будет, - сообщал он Екатерине 30 ноября, - но впредь закупать никакой надежды нету. Извольте ведать, как пункт сей страшен. Нету другого способу как собрать в Смоленской губернии и Белоруссии по два четверика зерна, заплатя им цену по чем только продается и тем снабдится. В Польше скудно хлеба, а в прилегшей ко мне части жители питаются желудями. Худой ресурс Молдавия, там ржи вовсе почти не сеют, а пшеницы мало, по большой части кукуруза, а мы, будучи там, питались польским хлебом» {477}. Ту же болезненную тему князь продолжает 15 января следующего, 1788 г.: «Хлеб Смоленской и Белорусской с покупкой и поставкой войдут до Кременчуга четверть в десять рублей. Прошлого года сие бы стоило в двести тысяч, а нынче в два миллиона. Да что делать? Везде дороговизна чрезмерная, помилуй нас Бог в будущее лето» {478}. Важнейший вопрос о провианте заставлял светлейшего князя вновь и вновь настаивать на неприятном для Екатерины союзе с Варшавой.
