– Бродил, – отвечаю я.

Он кивает, продолжая жевать:

– Где?

Я пожимаю плечами:

– Просто так, вокруг. А ты?

Его лицо мрачнеет.

– Сегодня утром я ждать работы, но они не взять меня. – Он ударил кулаком по столу. Мой стакан с водой дрожит. – Они берут молодых. А я силен как бык. Говорю им, но они меня не слышат. – Антон вонзает вилку в кусок курицы и машет ей в мою сторону. – Нет работы – нет денег.

Я вздыхаю:

– Вы поэтому здесь?

– Я здесь, потому что мой чертов друг говорит: нельзя больше оставаться в его доме. Говорит, я пью, я плохой.

Я сочувственно приподнимаю бровь, прожевывая вареную брокколи, которая превратилась в темно-зеленую водянистую массу.

– Я пью только из-за дочки, – говорит он.

Я медленно жую, не решаясь ничего сказать.

– Моя дочь… – его глаза загораются, – она красавица. – Антон энергично кивает. – Когда ей два года, она говорит мое имя. – Отложив вилку, он откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. – Говорит: «Тато, тато». «Тато» – это папа. – Он указывает пальцем на сердце. – Умная, да? Я говорю слово – она говорит слово.

Я даже не знаю, как ты выглядишь. Не знаю, где ты сейчас. Можешь поверить, я пытался тебя найти. Однажды я пришел к ее дому, позвонил в дверь, но никто не отозвался. Заглянул в окно и увидел на ковре следы от мебели, которая стояла там раньше. Подождал еще. Потом в конце концов вернулся домой, уселся и стал смотреть на телефон. Но все, кто звонил, хотели мне что-то продать – стеклопакеты, электричество, Бога. Я слушал, как они сбивчиво тараторят свой текст, а когда по сценарию была моя очередь говорить, я спрашивал, не знают ли они, где она. Но они не знали.

– Она в порядке? – спросил я. Антон хмурится. – Ну, ваша дочь. Вы сказали, что были пьяны из-за нее.

Выражение его лица становится отстраненным, как часто бывало с твоей мамой. Антон молча берет вилку и ест.

Я тоже ем. Доев, я замечаю, что паста оставила мазки крахмала на моей тарелке.

– Извините, – говорю я. – Я не хотел совать нос в ваши дела.

– Совать нос? – Когда он хмурится, глубокая линия пересекает пространство между его бровями.

– Вмешиваться, быть любопытным, – говорю я. – Я не хотел этого.

Не думаю, что он понимает меня.

– Ее мать… она сука. Вы ведь говорите «сука», да?

Я пожимаю плечами.

– Я люблю ее мать, она моя жена, но теперь она не отвечает на телефонные звонки. Сейчас я звоню и ничего не слышу, кроме гудков. У нее есть парень, я знаю это. Она шлюха, сука, такая же, как все женщины. – Он тяжело вздыхает. – Но моя дочь, моя Сильвия… – Он трет кулаком левый глаз. У него очень толстые пальцы. Тонкий золотой ободок врезается в плоть на безымянном. – Какой-то раз я звоню, я выпил пива, и она не дает мне поговорить с Сильвией. Я сказал, что должен с ней поговорить, но она не дает. – Он снова трет глаза. – Потом просит денег. Я отвечаю, что посылал. Она говорит, что этого мало, что я прячу деньги. Я злюсь и говорю, что она не понимает.

Женщина на кухне подзывает нас за добавкой. Я наелся, но все равно беру еще. Антон накладывает себе полную тарелку, как и в первый раз. Мы садимся за стол и оба молчим, пока еда не кончается.

– Я думаю, что это только одна ссора, ничего, – говорит он, гремя вилкой по пустой тарелке. – Муж и жена, они ругаются, да? Но потом она опять спрашивает, пил ли я пиво. Я говорю, что нет, но она говорит, что Сильвия у друзей. В другой раз – Сильвия спит, а на третий – не хочет со мной разговаривать. – Он колотит кулаком по столешнице. – Она не хочет со мной разговаривать, – восклицает он. – Она моя дочь. Моя красавица дочь. И теперь она не хочет со мной разговаривать?

Я знаю, что стоит нам встретиться – и станет не важно, что мне пришлось искать тебя так долго. Стоит нам встретиться – и в нашем распоряжении будет все время мира. И мы наговоримся обо всем.

– Видите? – Антон протягивает мне фотографию с закрученными краями. – Только держите по бокам.

Я аккуратно прихватываю снимок пальцами, точно так же, как люди достают из автомата на станции «Кингс-Кросс» свои еще влажные фото на паспорт.

Девочке на вид года три – впрочем, мне всегда было трудно определить возраст на глаз. У нее папино круглое лицо. Темно-русые волосы заплетены в косички. Она стоит, прислонившись к белой стене. Слева от нее – закрытая дверь. На правой части снимка виднеется угол подоконника. На Сильвии синее хлопковое платье, подол расширяется книзу от белого пояса и заканчивается чуть выше коленей с ямочками. Девочка смотрит куда-то поверх объектива. Она не улыбается, но выглядит довольной.

– И как долго? – спрашиваю я.

– С того момента, как я видел ее, прошло четыре года два месяца и шестнадцать дней. С того дня, как говорил, – один год и двадцать пять дней.

Я смотрю на фото, пытаясь добавить годы ее изображению. Он протягивает руку, и я понимаю, что с неохотой отдаю снимок обратно.

Мужчина, который попросил написать мое имя в книге, выгоняет нас из-за стола. Мы берем с прилавка две чашки чая, сдобренные молоком и сахаром, и садимся на диван с газетами. Антон рассказывает мне о том дне, когда родилась его дочь, как она уцепилась за его палец и посмотрела ему в глаза. Он говорит о том, как познакомился со своей женой на свадьбе двоюродного брата. Она разрешила ему поцеловать ее, но, когда он попытался коснуться ее груди, она дала ему пощечину, и он уже знал, что хочет жениться на ней. Он рассказывает о поездке в Ближнюю Померанию на польском побережье, когда Сильвии был всего годик. Каждый день они ходили на пикник на пляж. Он относил дочь в море, сажал ее себе на плечи, слушал ее смех. Они прочесали пляж в поисках янтаря, нашли кусок с прекрасно сохранившимся муравьем внутри. Он не спрашивал обо мне, а я был счастлив сидеть и слушать. Телевизор слепил глаза основными цветами и ревел жестяным звуком. В кресло слева от нас резко падает человек, как мне кажется, примерно моего возраста. Его нога перевязана до колена. Вокруг рта его борода пожелтела. Он бормочет сам с собой, а потом засыпает. Мы все слишком быстро умираем.

– Будет лучше, если она забудет меня, да? – говорит Антон. Он поворачивается ко мне, и я смотрю в его бледные водянистые глаза и на потрепанную кожу. – Лучше совсем без отца, чем с таким, как я, да?

Я качаю головой, но не знаю, что он имеет в виду, и от этого все внутри меня сжимается от боли.

Думаю, Антон мог бы говорить до утра, да я и рад бы позволить ему, но в таких заведениях есть свои правила. В десять тридцать мы занимаем соседние кровати и пытаемся заснуть. Свет еще не погас, а уже начался храп. В приютах вечно так, и для меня это проблема. Я уже приучился спать очень чутко, поэтому даже в безопасном месте сплю очень неровно. Лежу и смотрю на спину Антона под одеялом, пока наконец кто-то не гасит свет.

Похоже, я перестал дышать. Во всяком случае, проснулся я, задыхаясь в темноте, будто человек, который чуть не утонул. Мне снилось, как я шел по мосту Ватерлоо к рекламной растяжке на стене кинотеатра: белые буквы на лимонном фоне – огромные, в человеческий рост, но слов никак не разобрать. Я все шел и шел, но так и не добрался до конца моста.

Я выделяю пять вариаций храпа: от тихого, хриплого до низкого, звучного. Фоном слышны слабые прикосновения дождя к узким окнам. Воздух провонял сном, пуканьем и немытой кожей. Один из волонтеров ворочается в кресле. Иногда они читают с фонарем или оставляют работать телевизор с выключенным звуком, но этот сидит в темноте. Интересно, о чем он думает. Интересно, что привело его сюда. Может, ему самому доводилось прятаться от дождя, засовывая газеты под одежду, чтобы не продрогнуть? Или, может, он потерял кого-то?