По словам Си, до моего рождения им с Тилли было можно заходить в спальню к родителям утром в субботу. Сестры втискивались между мамой и папой и требовали рассказать им какую-нибудь историю. После историй, если отцу не нужно было работать, он вставал, надевал халат поверх синей пижамы и спускался вниз. А Тилли и Си принимались валяться на его еще теплой половине кровати, дожидаясь его шагов на лестнице и грохота подноса. Субботние истории и завтраки прекратились, когда все переехали сюда и родилась я. Когда я спросила почему, Си только сжала губы и пожала плечами, будто в этом отчасти была моя вина.

В комнате стоит запах кожи и пота. Очень жарко. Оперевшись на спинку дивана, я прислушиваюсь: в трубах тихо гудит, за окном чирикает птичка, отец тяжело дышит.

Последний раз я виделась с папой за несколько дней до отлета в Москву. Мы ужинали в новом испанском ресторане в Саут-энд-Грин. Тапас. Богатое красное вино.

– Кризис на подходе, Алиса, – говорил он. – Не уверен, что стоит сейчас бросать работу.

– Но меня так и подмывает ее бросить, – отвечала я. – И я подкопила денег. Мне очень нужно вырваться отсюда.

– Тебе все время нужно вырваться отсюда, – говорил он. – Почему так?

Тогда я рассказала ему про Кэла, но это не могло объяснить мои прошлые поступки. Теперь я пытаюсь вспомнить, был ли отец бледен в тот вечер, казался ли он встревоженным или больным. Но в памяти пусто.

Мужчина в постели не похож на моего отца.

У папы волевое лицо, угловатая челюсть, густые кустистые брови. Он мужчина крупный: высокий, не толстый, но плотный. Широкие плечи, мощная грудь. Обнимает он нечасто, но когда все-таки прижимает к себе, то в его руках чувствуется сила. А этот человек слишком хил, чтобы быть моим отцом.

На полу справа от кровати стоит бело-синяя коробка. Тонкая трубка тянется из нее, исчезая под простыней, которой укрыт больной. Еще одна трубка присоединена к пластиковому мешку, какие часто можно увидеть в больнице, до середины наполненному желтой жидкостью.

Мужчина в кровати дышит, как старик. Его лицо осунулось, кожа обтянула череп – я его не узнаю. Слева от кровати стоит стул. Видимо, кто-то принес его из столовой. Здесь он выглядит неуместно, с этой своей высокой дощатой спинкой и узким мягким сиденьем. В столовой тоже, наверно, заметен непорядок: одно место пустует.

Я опускаюсь на стул, и он издает громкий скрип. Я замираю. Но больной не просыпается. Хочется коснуться его руки, но она под простыней, так что я просто сижу и смотрю на свои пальцы: они унизаны серебряными кольцами, ногти сгрызены под корень.

«Я только вернулась». Мой голос звучит тихо, нетвердо. «Из Монголии. Я только что прилетела». На меня вдруг наваливается усталость. «Даже не помню точно, какой сегодня день». Смеюсь, но смех выходит натянутым, и я замолкаю. «Примчалась, как только смогла. У меня не было связи неделю, даже больше». Волосы на подушке всклокочены. Губы сухие, потрескавшиеся. Я словно ощущаю сбивчивое, слабое дыхание отца в своей груди. Хочется заплакать. Лечь на пол и закрыть глаза. Убежать. «Я вылетела, как только получила сообщения». Сижу и смотрю на него.

Вспоминаю, как в Монголии сидела в джипе рядом с парой из Швеции и парнем из Палестины. Сотовый бесполезным куском пластика болтался на дне рюкзака, дорога – если это можно было назвать дорогой – мотала нас взад и вперед, а вокруг была пустота. Мили и мили пустоты. И радость от этого.

– Здесь так темно, пап. Как думаешь, тут не темновато? – Встаю и распахиваю шторы. Идет дождь, тонкие нити воды стекают по другую сторону стекла. – Похоже, лето в Англии снова удалось, – говорю.

– Алиса?

Я резко оборачиваюсь:

– Папа?

Стою не шевелясь, держусь за штору. Лучше бы я их не открывала. Дневной свет выхватывает черты папиного лица, тени углубляют впадины щек. Кожа странного цвета: слишком желтая.

– Папа, как ты?..

– Ужасно. – Его голос звучит простуженно – сдавленно и хрипло.

– У меня телефон не брал.

Отец кашляет, и я вижу, как его лицо напрягается от боли.

– Что мне сделать? Что тебе подать?

Он поворачивает голову налево.

– Это? – Подхожу к тумбочке и беру деревянную палочку с розовым кубиком на конце.

– Макни его… в стакан, – произносит отец.

На дне стакана небольшой слой розоватой жидкости. Обмакиваю в нее губку и протягиваю отцу. Он прикладывает ее к губам. Под тонкой кожей видно каждую косточку. Кажется, мы что-то учили в школе о поджелудочной железе. По-моему, она темно-бордовая, сужается с одного конца. Но не помню, для чего она.

– Прости… что испортил… твой отдых, – говорит отец, делая короткие шумные вдохи между словами.

Розовая губка падает на простыни, оставляя влажные разводы. Я подбираю ее и кладу обратно на тумбочку. Встаю и смотрю на отца.

– Это был не… – Я замолкаю на полуслове, сажусь на стул из столовой, ногу за ногу. Не знаю, куда деть руки, и запихиваю пальцы между ногами и сиденьем. Кольца впиваются в кожу.

– А ты знал, что в Монголии земля не принадлежит никому? Нигде нет оград, – говорю.

– Тот парень… был там с тобой?

– Кэл?

– Тот… индус.

– Он британец. Я же говорила тебе, пап, мы расстались. Я уже рассказывала.

Встаю, подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Холодок по коже. Представляю, как мы с Кэлом сидим возле юрты и смотрим, как солнце красит землю в насыщенный оранжевый с розовым.

– А еще там были орлы. Могучие орлы, прямо рядом с дорогой… там, где была дорога. У них такие огромные когти. Они могли убить мышь, просто подхватив ее.

Слышу, как отец поворачивается, и оглядываюсь. Он смотрит на меня. Белки его глаз тускловато-желтые.

– Ты же знаешь… что я люблю… тебя, – говорит он. – Так же… как остальных.

Сгребаю край шторы в кулак и сжимаю что есть силы. В животе – тяжелый ком, даже больше желудка. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию отца. Водопроводные трубы перестали гудеть.

– Это важно. Я всегда… говорил… твоей матери… что это важно.

– О чем ты?

– Чтобы ты… знала, чтобы… ты это… знала.

Каждую пятницу он покупал мне мятную мышку в магазине «Thorntons».

Не знаю почему, но сейчас я отчетливо вспомнила: хруст пластиковой обертки, восторг, с которым я откусывала нос, и вкус темного шоколада с зеленой мятной начинкой.

Мы оба молчим. Смотрю, как веки отца подергиваются, потом закрываются. Дыхание превращается в слабое похрапывание. Я подхожу к кровати и опускаю взгляд.

– Пожалуйста, не надо, – шепчу. – Прошу тебя.

В дверь стучат. Тилли или Си?

Но в комнату заходит медсестра: низенькая полная женщина в голубых штанах и обтягивающей голубой рубашке.

– Вы – Алиса, – говорит она. – Мистер Таннер говорил о вас.

– Правда?

Оттеснив меня, она решительно подходит к дивану.

– Опять заснули, – говорит она. – Давайте-ка поменяем это, ладно? – Я отступаю назад. Медсестра берет в руку пластиковый мешок и приподнимает простыню. – Я смотрю, сегодня вы открыли шторы, да, мистер Таннер? И то правда, все лучше, когда света больше вокруг. Да и дочка ваша тут, так что день особый.

– Что он сказал? – спрашиваю.

– Он же спит сейчас.

Медсестра даже не понизила голос. Под хлопчатой пижамой я вижу исхудавшее тело отца.

– В смысле, обо мне.

Женщина закрывает клапан на пластиковом мешке и начинает отсоединять его от трубки. Я смотрю, как желтая жидкость плещется, ударяясь о стенки.

– Мне пора… – Я взмахиваю рукой в сторону двери.

Медсестра даже не поднимает глаз:

– Конечно, милая. Хорошо, что ты пришла. Он так ждал этого, так ждал.

Закрываю за собой дверь. В коридоре пахнет так же, как всегда, – лаком для дерева и еще немного влажной штукатуркой. Иду к лестнице, собираясь подняться на чердак, но Тилли преграждает мне путь.

– Ты познакомилась с Маргарет? – спрашивает она.

– С медсестрой?

– Она хорошая.

– Да.