Действительно, молодой князь был истинным украшением петербургского двора. Он был не только красив, любезен, ловок, но вдобавок еще очень хорошо воспитан и широко образован, и каждый из тех немногих, кто интересовался кое-чем, кроме собак, лошадей и любовниц, видел в нем интересного и занимательного собеседника. В то же время Куракин как-то умел не подчеркивать своего умственного превосходства, а веселился и развлекался наравне со всеми прочими придворными, не отказываясь ни от опасной охоты, ни от головоломной скачки. Вместе с тем две-три дуэли доказали, что князь Куракин, любезный и уступчивый в мелочах, тверд, как кремень, в вопросах чести и может в любое время постоять за себя.
Великий князь очень любил Куракина как приятного собеседника и отличного товарища по охоте, которого не смутишь и не испугаешь никакими трудностями или опасностями, а на становищах, отдыхая после трудового охотничьего дня, наводил его на всевозможные темы и узнавал от него многое такое, чего, быть может, никогда и не узнал бы без него.
Правда, в первое время он никак не мог отделаться от мысли, что Куракин отличается самой пленительной внешностью, которая только еще более подчеркивала его личную незадачливую внешность. Но великая княгиня держала себя настолько безупречно, что для ревности совершенно не было каких-либо оснований.
Совсем другим человеком был старый князь Несвитский, принадлежавший тоже к ближайшим приближенным великого князя. Он был очень стар, но так глуп, взбалмошен и вздорен, что его словечки и выходки служили неистощимым источником забавных придворных анекдотов. Павел Петрович, был очень привязан к нему, но совсем по другим причинам, чем к Куракину. Князь Алексей развлекал его умом, Несвитский — глупостью.
Павел Петрович любил посмеяться над кем-нибудь, а Несвитский представлял собою для этой цели совершенно исключительный по своей неистощимости материал.
Шуты, как необходимый элемент русских больших и малых дворов, никогда не переводились: они только скинули пестрые колпачки да отказались от великой прерогативы глупости говорить сильным мира правду в глаза. Вот таким-то беззубым и безвредным шутом и был при этом дворе Несвитский.
А великой княгини все не было да не было!
Час, назначенный для прогулки, уже давно прошел, и Павел Петрович начал приходить в неистовое бешенство. Он еще сдерживался, но именно это-то и не предвещало ничего хорошего: ведь было известно, что чем дольше он, бывало, сдерживался, тем бурнее изливался его гнев, когда наконец прорывался наружу.
Великий князь неоднократно подходил к окну комнаты супруги, рассчитывая, что она заметит его и поспешит выйти. Наконец, он принялся громко насвистывать, надеясь хоть этим образом обратить внимание, но все было напрасно!
Свист Павла Петровича был услышан лошадью, которая уже давно вертелась на площадке у террасы и всеми силами старалась привлечь к себе взгляд великого князя.
Это была любимая лошадь великого князя, темно-гнедой жеребец дивной красоты и законченности форм.
Марс, как звали жеребца, только что перенес тяжелую болезнь, и сегодня его в первый раз снова вывели к великому князю.
Марс был из числа тех двенадцати верховых лошадей, которых подарил Павлу Петровичу прусский король к обручению в Потсдаме. Все лошади были на диво хороши, но Марс выделялся даже из отборного роя благороднейших животных. Великий князь очень любил его, и Марс платил ему тем же: привязанность лошади к августейшему хозяину доходила до границы почти невероятного.
Как только Марс услыхал свист хозяина, он сразу замер на месте, насторожился, поднял уши торчком и принялся обмахиваться хвостом. Великий князь сразу забыл все свое раздражение и с восторгом стал любоваться красавцем конем. Тогда конюх заставил Марса проделывать перед великим князем всевозможные трюки, чтобы доказать, что болезнь нисколько не отразилась на искусстве отлично выезженной лошади.
Павел Петрович окончательно пришел в восторг и принялся громко хлопать в ладоши, осыпая коня самыми нежными словами.
— А Марс все еще не выздоровел окончательно! — произнес сзади великого князя чей-то насмешливый голос.
Павел Петрович обернулся и увидал своего любимого камердинера Ивана Павловича Кутайсова.
Пожалуй, Кутайсов был для великого князя необходимее всех остальных. Он отличался какой-то поразительной, почти чудесной осведомленностью, и иногда казалось совершенно непонятным, откуда Кутайсов мог знать, что происходило и говорилось на тайном совещании в кабинете императрицы. И теперь по тону голоса любимца Павел Петрович понял, что Кутайсов имеет в виду свести разговор на что-нибудь важное и интересное.
— Ах ты, турецкая всезнайка! — сказал он, ущипнув, по обыкновению, Кутайсова за ухо. — Но почему ты вообразил, что эта нервность и судорожность движений Марса является следствием болезни?
— Помилуйте, ваше высочество, — ответил Иван Павлович, — да разве мы не из Потсдама привели сюда его превосходительство господина Марса? Чего же естественнее, если не только он, но и мы все набрались там опасной заразы! Только нам-то надо поскорее вылечиться, потому что прусские болезни страшно не в моде теперь при петербургском дворе.
— Когда-нибудь я сделаю тебя членом государственного совета, Иван, — сказал великий князь с добродушной усмешкой. — Если бы у меня не было камердинера, то я зачастую не знал бы, что творится нового в сферах высшей политики.
— Из слов вашего высочества видно, что вы чувствуете себя таким же чужим в политике императрицы, как и в ее дворце, или, вернее сказать — как в Петербурге вообще, — ответил Кутайсов с шутовскими ужимками. — Неужели справедливо, что вы должны довольствоваться прогулками по Павловску или даже отказываться от них, когда ее высочество по важным причинам забывает назначенный для прогулки час? Неужели справедливо, говорю я, что вы живете здесь в качестве какого-то небогатого помещика, даже и тогда, когда ее величество покидает столицу государства? Ведь если рассудить здраво, то кому же, как не вашему высочеству, должно было бы быть доверено управление в отсутствие императрицы? А между тем не только все управление, а даже самой маленькой отрасли его не доверяют великому князю! Стоит после этого родиться природным генералиссимусом русской армии, природным генерал-адмиралом Балтийского флота.
— Ты бередишь мои самые больные раны, Иван! — с горечью ответил Павел Петрович. — Да, великий князь — прирожденный генералиссимус русской армии, а между тем ему еще ни разу не пришлось вести в бой ни единого полка. Да, он — прирожденный генерал-адмирал Балтийского флота, а между тем ему еще ни разу не было позволено посетить Кронштадт для инспектирования судов. Все это — правда, но… Но, должно быть, так и нужно, а потому не будем осуждать распоряжений ее величества. Что же, старик Панин так часто держал в своих руках бразды правления, что понятно, если и на этот раз императрица доверила их его опыту и честности.
— Господи! — воскликнул Кутайсов. — Так, значит, вы, ваше высочество, и на самом деле ровно ничего не знаете? Но ведь Панин так тяжело потрясен крахом прусского влияния, что совсем расхворался! Несколько дней тому назад он передал власть фельдмаршалу Голицыну, которого ее величество назначила заместителем графа на случай его болезни. Да, ваше императорское высочество, вот как обстоят в данный момент делав Петербурге! Потемкин окончательно одолел Панина — в этих словах сводка всей истории. Теперь путешествие ее величества в Могилев будет окончательным торжеством политики князя Потемкина. Ее величество сговорится в Могилеве с императором Иосифом, двинет армию на турок, разобьет их, а добычу поделят Австрия с Россией!
— Мои камердинер лучше меня разбирается в политике, — улыбнулся великий князь. — Но я знаю, что ты принадлежишь к партии людей, мечтающих о свободе. Пусть мечтают, но на меня пусть не рассчитывают. Я до конца буду предан ее величеству!
Кутайсов низко опустил голову.
— Иван, — вдруг спросил великий князь, — скажи, почему ее высочество не спустилась? Ведь это время нашей совместной прогулки.
