И, сказав все это гордым, напыщенным голосом, принц торопливо направился к дверям.

Но было бы лучше, если бы он не говорил этой последней фразы. Услышав ее, Анна вдруг вспомнила слова графа Линара, который советовал ей не поощрять притязаний принца на самовластие, который говорил, что принц спит и видит сделаться распорядителем судеб государства. Все это напомнило ей нравоучение ее супруга, его гордый тон испугал ее. Она кинула на него быстрый взгляд и вдруг спросила:

— Вы куда же идете, мой друг?

— Распорядиться арестом цесаревны и ее приближенных…

— Постойте, — остановила его правительница, гордо поднимая голову, — подождите… Я передумала…

Принц замер и изумленно взглянул на жену.

— Передумали? — прошептал он, видя, как от него ускользает призрак власти. — Но почему?

— Мне не нравится ваш проект… Арест цесаревны так сразу может произвести дурное впечатление на войска… на народ… Я хочу убедиться, насколько она виновна.

— И сами снова поедете к ней? — с тонкой иронией промолвил принц. — Чтобы, вернувшись, снова восхищаться ее прямотою и благородством?

Правительница сдвинула брови и сказала властным тоном:

— К ней я не поеду… Это и бесполезно, и не входит в мои планы… Она должна приехать ко мне.

— Так она и поехала!

— Она поедет. Потрудитесь сказать нашему обер-гофмаршалу графу Левенвольду, что я на завтрашний вечер назначаю куртаг… Чтоб были посланы всем приглашения, а главнейшее — цесаревне. И на куртаге я ее арестую…

— Вы этого не сделаете, вы слишком малодушны!

— Клянусь, я это сделаю…

Принц Антон хотел выйти.

— Постойте, — опять остановила его жена. — Есть еще другое поручение. Вы — генералиссимус русских войск. Потрудитесь в качестве такового распорядиться, чтоб все гвардейские полки не позже как через три дня, выступили в Финляндию… Они нужнее там для войны со шведами, чем здесь для заговоров…

Принц молча поклонился, удивленный и даже восхищенный этим последним распоряжением, и скрылся за дверью. В ту же минуту в уборную через другую дверь вбежала одетая в меховую шубку Юлиана.

— Ваше высочество, едем! — воскликнула она, не замечая перемены в лице своей приятельницы. — Лошади у подъезда.

— Нет, Лина, мы не поедем, — печально качая головой, отозвалась правительница, — мне теперь не до катанья… мне помешали…

На куртаг в Зимний дворец гости, получившие приглашения, стали, по обычаю, собираться с семи часов. Куртаг обещал быть очень многолюдным, так как по особому приказанию принца Антона обер-гофмаршал граф Рейнгольд Левенвольд разослал приглашения не только персонам первого ранга, но почти всем лицам, имеющим право приезда ко двору.

Елизавета Петровна приехала незадолго до парадного выхода. Ничего положительно не подозревая, не думая, какая гроза собралась над ее головой, она сегодня казалась, впрочем, какою-то усталою и хмурой. Расходились нервы, была какая-то тяжесть на сердце, и хотя на ее пухлых губах и бродила улыбка, но улыбка эта была искусственной, хотя ее большие выразительные глаза и светились обычным мягким блеском, но изредка в них вспыхивало какое-то мрачное пламя.

Когда цесаревна подошла к правительнице, та на секунду вспыхнула, но молча протянула ей, правда немного вздрогнувшую, руку и молча же подставила щеку, на которой Елизавета запечатлела свой обычный родственный поцелуй. Затем она отвернулась от гостьи, как бы продолжая разговор с графом Головкиным.

Но если правительница сумела сдержаться, то принц Антон обдал Елизавету таким суровым взглядом, что молодая женщина удивилась, и какое-то странное предчувствие шевельнулось в глубине ее сердца.

«Что это значит? — подумалось ей. — Уж не подозревают ли они чего-нибудь?»

Мелькни ей прежде эта мысль, несколько месяцев тому назад, она, конечно, не стала бы задумываться над этим вопросом, не стала бы тревожиться. Она могла со спокойной совестью глядеть в глаза правительнице, с гордым достоинством ответить на все обвинения. Прежде она желала короны, считала, что корона принадлежит ей по праву, но не принимала активного участия в стремлениях ее приверженцев, старавшихся увенчать короной ее голову. Но теперь не то. Теперь Елизавета чувствует себя не так спокойно. Теперь она не только соглашается на происки ее друзей, но и сама жаждет императорской порфиры. Она решилась на переворот, решилась после долгого раздумья, после долгой борьбы с своей бесхарактерностью, с своей привычкой к спокойной жизни. Она решилась потому, что не видит другого исхода. Если правительница боится ее, Елизаветы, то она в свою очередь боится правительницы; вернее — не ее самой, а всех, кто ее окружает. Она знает, что Анна Леопольдовна — добрая женщина, что она не способна причинить сознательно зло; но в то же время она знает, что правительница легкомысленна, что она труслива, что ее легко могут запугать. А тогда для собственного спокойствия она не постесняется пожертвовать ею, будь она невиннее младенца. Елизавете же совсем не хочется окончить свою жизнь в стенах монастыря.

И Елизавета решилась. Она, правда, еще медлит — но теперь уже не откажется от принятого намерения. Гвардия на ее стороне. Теперь осталось уже недолго ждать. Она наметила днем переворота 6 января, и единственно, о чем горячо молит она Создателя, чтоб не лилась невинная кровь, чтоб все произошло тихо и мирно…

И вот теперь ее охватил страх, что правительница и ее супруг знают об ее намерении, что, может быть, сегодня потребуют от нее отчета, и она невольно вздрогнула при мысли, что ее лицо не сумеет солгать, что она выдаст себя и погубит своих друзей. И, думая это, цесаревна со страхом оглянулась на правительницу и на ее супруга, на Юлиану Менгден, стараясь по их лицам угадать свою судьбу… Но она не успела составить верное заключение, так как к ней подошел принц Антон и подал ей руку, сказав каким-то странным тоном:

— Пойдемте, ваше высочество… Ведя вас под руку, я буду счастливее, чем около своей супруги… Считайте меня на сегодня вашим пленником…

Елизавета метнула на принца зоркий взгляд и, чтобы испытать самое себя, чтобы убедиться, что ее голос не дрогнет в нужную минуту, вызвала улыбку на лице и шутливо спросила:

— Вы, ваше высочество, разве не боитесь попасть ко мне в плен?

Принц Брауншвейгский, не ожидая такого вопроса, даже растерялся на мгновение.

— Быть пленником вашей красоты, — наконец нашелся он, — может доставить только удовольствие…

— Боже! Вы сегодня слишком любезны, ваше высочество! — воскликнула она. — Если бы я была более суеверна — я бы испугалась…

— Чего?

— Что такая излишняя любезность скрывает за собой какую-то неприятность…

— А вы не суеверны?

— Нимало… Я верю в свою звезду.

Они уже вошли в тронную залу, переполненную приглашенными, низко сгибавшими голову при проходе высоких особ. Оркестр, расположившийся на хорах, грянул польский… Принц Антон замолчал, замолчала и Елизавета, тревожное настроение которой усилилось.

Полонез окончился; в аванзале поставили карточные столы; в галерее, разделявшей тронную залу от аванзалы, стали сервировать ужин. Правительница, задумчивая и точно обеспокоенная чем-то, медленно ходила среди гостей, сопровождаемая Левенвольдом и австрийским послом. Елизавета, страстно любившая игру в ломбер, уселась за карточный стол, выбрав себе партнерами Головкина, Бутурлина и Воронцова. За картами она забыла все тревоги, все опасения, даже развеселилась и не замечала ни ядовитой улыбки, поднимавшей губы принца Антона, ни мрачного взгляда, какой бросила на нее правительница, проходя мимо нее.

Игра была в самом разгаре, когда вдруг к стулу, на котором сидела цесаревна, подошла старшая фрейлина правительницы Мария Аврора Менгден и, наклонившись к ней, шепнула ей на ухо:

— Ваше высочество, государыня великая княгиня желает с вами говорить…

«Вот оно! — как молния, мелькнуло в голове цесаревны. — Начинается…»