— По каким еще, к дьяволу, делам службы?!

— По ведомому вам делу… насчет цесаревны…

— Ну, ладно, — буркнул Ушаков. — Узнал что-нибудь?

— Надеюсь вскорости все доподлинно доложить вашему превосходительству…

— И это не вредно. А теперь слушай, Барсучок: тебе пофортунило — изволь завтра во дворец отправиться.

— В какой дворец?

— В Зимний, дьявол! — заревел Ушаков, не терпевший, чтоб его перебивали. — Какой еще другой дворец в Петербурге есть? Ступай туда, в покои генералиссимуса, и вели о себе принцу доложить… Понял?

Барсуков молча кивнул головой.

Андрей Иванович прищурился, взял со стола круглую золотую табакерку, отправил в нос изрядную щепотку табаку, обтер руку прямо о камзол, весь усеянный табачными пятнами, и затем продолжал:

— Спрашивал у меня его императорское высочество надежного человека — так я ему тебя аттестовал. Коли сумеешь — большим человеком будешь.

— По гроб жизни обязан, ваше превосходительство, — промолвил Барсуков, не чувствуя от радости под собою ног.

— Нечего благодарить! — отозвался Ушаков. — И без благодарности обойдусь… Так не забудь, — прибавил он, вставая и медленной тяжелой походкой проходя к дверям, — завтра отправляйся. Да помни: не выставляйся, не бахвальствуй. Этим там не возьмешь…

Ушаков ушел, а Барсуков долго еще стоял на месте, не веря самому себе, не зная, сон ли это или действительность.

И на следующее утро, подходя к Зимнему дворцу, с затаенной радостью поглядывая на ряды бесконечных окон, горевших теперь под лучами солнца, Барсуков все еще не верил, что все это происходило не во сне. Он уверился только тогда, что он здесь действительно нужен, что родитель младенца-императора желал его видеть, — когда вышел адъютант принца и провел его в кабинет супруга правительницы.

Барсуков давно уже не видел так близко принца Брауншвейгского и невольно изумился происшедшей с ним за последние дни перемене. Принц, правда, не вырос, он так же был сухощав, как и прежде, но в его лице не было и тени былой робости, а его глаза, в бироновские времена, казалось, не смевшие отрываться от полу, сверкали теперь огнем решимости. Одетый в малиновый бархатный халат, в меховых туфлях на босу ногу, принц бегал по громадному кабинету и в этой высокой комнате, среди массивного письменного стола, сплошь заваленного кипами бумаг, среди громоздких кресел, казался таким мизерным и маленьким.

Когда Барсуков вошел в комнату в сопровождении адъютанта, принц остановился, поглядел на него несколько мгновений и ломаным русским языком, немилосердно перевирая слова, спросил.

— Ты и есть Барсуков? Это о тебе мне докладывал генерал Ушаков?

— Так точно, ваше императорское высочество, — низко кланяясь, ответил Барсуков.

— Очень хорошо… И ты давно служишь?

— Четвертый год.

Принц кивнул головою, запахнул полы халата и опять принялся бегать из угла в угол кабинета, обдумывая, как удобнее приступить к разговору с этим шпионом, которого он предполагал употребить для очень важного и секретного дела.

Дело в том, что хотя принц Антон Ульрих Брауншвейгский и обладал горделивым взглядом, а в глазах его сверкал иногда огонек решимости, — но он удивительно был робок и труслив. Он трусил перед Бироном, когда тот был кабинет-министром и приближенным покойной императрицы, трусил, когда тот сделался регентом Российского государства, а он, принц, стал отцом императора, трусил перед своей супругой, трусил перед Линаром и, наконец, до глубины души боялся Миниха. Фельдмаршала он боялся особенно сильно теперь, когда так удачно низверг его с помощью Остермана, и боялся так, что всю сегодняшнюю ночь провел положительно без сна. Он был уверен, что Миних не простит своего унижения, что старый волк покажет еще зубы, что человек, так удачно в одну ночь совершивший переворот в пользу его жены, может, если только прозевать, так же удачно совершить переворот хотя бы в пользу Елизаветы Петровны. Значит, зевать было нельзя. Необходимо было следить за каждым шагом фельдмаршала и арестовать его при малейшем подозрении. Для этой роли он и хотел употребить Барсукова. Но как же ему объяснить, что от него требуется?

«А, черт! Не спросил я Ушакова, говорит ли этот гусь по-немецки, — пронеслось в мыслях принца. — По-русски это ужасно трудно объяснить…»

Принц еще несколько мгновений побегал по кабинету, то и дело обкусывая ногти, еще бросил несколько взглядов на неподвижно стоявшего Барсукова, затем круто повернулся, остановился перед ним и торопливо спросил:

— Скажите, сударь, а по-немецки вы понимаете?

— Не только понимаю, но и говорю, ваше высочество, — опять почтительно склоняя голову, отозвался Барсуков.

Лицо принца просветлело.

— О, да вы совсем золотой человек! — весело воскликнул он уже по-немецки. — Теперь-то мы с вам споемся… Скажите, вы не прочь мне служить?

— Сочту за величайшее счастье положить жизнь за ваше высочество…

— Вот и прекрасно, и прекрасно. Я очень рад, что с вами познакомился. Я вижу, что вы — ловкий, смышленый малый, а мне такой и нужен. Внакладе не будете, сударь, — прибавил он с той же веселой улыбкой.

Затем он подбежал к одной двери, заглянул за нее и запер на ключ, потом то же проделал с другой дверью и, вплотную подойдя к Барсукову, заговорил, понизив голос:

— Я хочу вам поручить одного человека… Вы знаете, конечно, что я удалил графа Миниха. Нет спора, — продолжал он, не дожидаясь ответа со стороны Барсукова, — мы были ему обязаны, но нельзя же было брать и меня, и жену, и моего сына-императора в вечное рабство… Понятно, нам пришлось указать ему настоящее место. Не для того же, в самом деле, мы избавились от Бирона, чтобы иметь нового Бирона в лице господина Миниха… Впрочем, — заметив, что совсем некстати разоткровенничался, спохватился принц, — впрочем, вам это малоинтересно. Дело в том, что я Миниху не доверяю… Если он изменил регенту — он так же легко может изменить нам… Понимаете?

— Понимаю, ваше высочество, — отозвался Барсуков, сердце которого замирало от радостного волнения. — Вам угодно поручить мне следить за фельдмаршалом?

— Вот именно! Вот именно! Не только следить, но быть его тенью, его постоянным спутником. Я всего опасаюсь с его стороны, поэтому я хочу знать, что он будет делать, как он будет жить. Куда бы он ни поехал, кто бы его ни посетил — вы должны мне доносить обо всем, положительно обо всем. Пуще всего, — продолжал принц, еще более понизив голос, — пуще всего следите, чтобы он не вздумал отправиться во дворец цесаревны… Ей я тоже не доверяю… Если бы не жена — я давно отправил бы ее в монастырь…

Барсуков набрался храбрости и решил, вопреки правилам этикета, вставить одно замечание, которым на будущее время он мог держать в руках словоохотливого родителя императора:

— Вы не ошибаетесь, ваше высочество, относясь к цесаревне с недоверием. Это — очень опасный враг, с которым, может быть, придется вступить в борьбу в очень недалеком будущем…

Принц Брауншвейгский побледнел, нервным движением запахнул полы халата и воскликнул:

— Правда, правда! Я это сколько раз говорил ее высочеству, но она почему-то уверена в ней… Но это не может помешать нам быть осторожными. Если вы сможете — следите и за цесаревной. Берите себе в помощники кого хотите, но сделайте так, чтобы я мог спать спокойно.

— Я не пощажу жизни.

— Очень хорошо! Я, сударь, физиономист и вам верю… Но помните: прежде всего — Миних. Самое опасное, если он стакнется с цесаревной…

— А если он отправится к ней?

Глаза принца злобно сверкнули; он поднял руку, делая угрожающий жест.

— Тогда его измена будет очевидна, — проговорил он, — и с ним нечего будет стесняться. Я вам даю полномочие: если фельдмаршал поедет в дом цесаревны, арестуйте его моим именем, когда он будет выходить обратно.

— Слушаю, ваше высочество.

Принц замолчал, как бы что-то обдумывая, затем торопливо подошел к секретеру, стоявшему в углу комнаты, выдвинул один из ящиков и, достав оттуда кошелек, сквозь петли которого сверкнули золотые монеты, снова вернулся к Барсукову.