Василий Григорьевич уже знал имя своей хозяйки, так заботливо приютившей его и так ласково ухаживавшей за ним. Он прекрасно понимал, что между ним, захудалым представителем хотя и древнего, но бедного рода Баскаковых, и между одной из первых красавиц, богатейшей вдовой князя Трубецкого, не может быть ничего общего. Он сознавал, что его любовь бесцельна, что он даже не имеет права оскорблять этой любовью молодую женщину, отнесшуюся к нему с такою добротой. Он говорил себе, что должен бежать отсюда как можно скорее, что должен потушить в своем сердце пламя безумной любви, но все доводы рассудка были бессильны перед охватившим его чувством.

«Однако, — думалось ему, — нужно излечиться от этого безумия; вот уж могу сказать: этого приключения я даже и ожидать не мог. Никак я не думал, чтобы Петербург, нагнавший на меня тоску своим ненастьем да туманами, заставил сожалеть о себе. Как я был рад вырваться из него, уходя в то утро от Лихарева, и как тяжело теперь мне сделать это! Но, как бы ни было тяжело, я должен уехать, и уехать даже сегодня, если только княгиня поймет меня и разрешит мне оставить ее гостеприимный дом. Я чувствую себя вполне здоровым и надеюсь, что мне нисколько не повредит более ранний выход на улицу, чем это определил доктор».

И, когда через несколько часов после этих его размышлений к нему в комнату вошла Трубецкая, Василий Григорьевич, сконфуженно улыбаясь, чувствуя, как румянец ярким полымем залил его впалые щеки, обратился к молодой женщине с твердым намерением не откладывать долее объяснения и постараться как можно спокойнее и как можно проще объяснить ей причину своего поспешного отъезда в Москву.

— Ваше сиятельство, — заговорил он, — несмотря на то что доктор запретил мне еще даже выходить из дому, я буду просить вас не задерживать меня долее в Петербурге и помочь мне если не сегодня, то хотя б завтра уехать в Москву. Я и так уже чересчур долго злоупотреблял вашим терпением и вашею добротою, и, конечно, вы не сомневаетесь, что я буду вечно благодарен вам за это.

Официальный тон, которым он выговорил эти слова, поразил не только слух, но и сердце молодой женщины. Она не расслышала того, как вздрагивает его голос, не обратила внимания на краску, которою пылали его щеки, не заметила его смущения и чувствовала только, как холод окутал ее сердце, которое вдруг замерло и точно перестало биться.

— Вы хотите уехать? — прошептала она.

Василий Григорьевич не смотрел на нее. Он боялся, что, если он будет любоваться ее милым лицом, у него не хватит храбрости довести до конца принятое им решение, и поэтому он не видел ни бледности, разлившейся по ее лицу, ни того, как потухли ее глаза при его словах.

— Да, я уже здоров, и было бы, во-первых, безумием злоупотреблять долее вашей добротой, княгиня, а во-вторых, я слишком стосковался по Москве, по своим родным, и чем раньше я уеду, тем это будет лучше.

— Стосковались по Москве? — опять прошептала она, чувствуя, как острая боль пронизала ее сердце. Так, значит, она ошиблась, значит, в его взглядах, которые она ловила на себе, она прочла не зародившееся чувство любви, а простую благодарность за ее ласку к нему. Значит, он хотел уехать потому, что стосковался по Москве и по родным, он торопился уехать из приневской столицы, совершенно не жалея, что ее покидает. В его сердце не царит ее образ, и он не унесет его с собою. И при этих мыслях, вихрем пронесшихся в ее мозгу, она почувствовала, что ее грезы разрушены, что ее надежды разбиты; странная слабость стала охватывать ее, и она едва удержалась на ногах. Но она пересилила себя, пересилила это волнение, овладевшее ею.

— Так вы хотите уехать? — проговорила она медленно, точно выдавливая слова сквозь сжатые зубы, боясь, что не выдержит и разрыдается. — Что ж, если так, уезжайте, я вас удерживать не могу, но только попрошу вас переждать до тех пор, пока доктор не разрешит вам выходить из дому. Вы еще так слабы, что рисковать теперь своим здоровьем было бы непростительно.

Голос ее дрогнул и зазвенел, оборвавшись, как рвется высоко натянутая струна. Она не выдержала, и слезы против ее воли брызнули из ее глаз.

Но Баскаков не увидел этих слез. Он все еще боялся взглянуть на Трубецкую и торопливо возразил:

— Нет, Анна Николаевна, не удерживайте меня! От того, что я выеду на несколько дней раньше, мне хуже не будет. Поверьте мне, что, если бы я только мог остаться, я бы остался, но я должен ехать; я и так очень долго был в отсутствии, и, наверное, обо мне теперь страшно беспокоятся.

Слезы уже высохли на глазах Трубецкой, и, чтобы замаскировать свое волнение, она даже улыбнулась, хотя улыбка вышла бледной и натянутой.

— Вы так рветесь в Москву, — проговорила она, — что можно подумать, что вы там оставили очень дорогих людей.

Ее фраза кольнула Баскакова. Он хотел возразить ей, что оставит в Петербурге гораздо более дорогого ему человека, но вовремя опомнился.

— Да, я очень люблю свою тетку.

— Может быть, вы любите кого-нибудь еще, кроме тетки? Может быть, в Москве бьется сердце, которое заставляет в ответ биться и ваше? Это вполне естественно, и я глупа, что удерживаю вас — любовь сильнее голоса рассудка.

— Вы ошибаетесь, княгиня, — медленно отозвался он, — в Москве нет сердца, которое бы билось в ответ на мое чувство.

— Так вы, пожалуй, станете меня уверять, что никого не любите?

Баскаков покраснел до корней волос. В нем вдруг вспыхнуло неудержимое желание броситься к ногам княгини, прижаться лицом к ее коленям и поведать ту тайну, которая таится в его сердце, сказать ей, что она не ошиблась, что он действительно любит, но любит только ее. Но слова замерли на его устах. Он пересилил волнение, охватившее его, и, покачав головой, ответил:

— Вы можете не верить мне, но я действительно никого не люблю. Я еще слишком молод, — прибавил он с бледной улыбкой, едва тронувшей его губы, — и мое сердце еще не успела поразить стрела шаловливого божка любви.

Ей хотелось ему поверить, и она поверила. И в то же самое время и печальная дымка сбежала с ее лица, и глаза снова сверкнули веселым огоньком.

«О, если так, — пронеслось в ее мыслях, — ему не удастся убежать от меня. Не любит, так может полюбить. Трудно вырвать из сердца мужчины уже царящий там образ, но не может быть большого труда завладеть этим сердцем, если оно свободно. Я была бы совсем несамолюбива, если бы не сумела победить его робость; а теперь посмотрим, Василий Григорьевич, как-то вы устоите от моих чар?» — и, весело улыбаясь ему, она воскликнула:

— Ну, сударь, как вы там хотите, сердитесь на меня или нет, а я вас не выпущу из плена. Если вы не хотите позаботиться о своем здоровье, так я позабочусь о нем, и ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра вы не уедете в Москву.

Баскаков побледнел.

— Анна Николаевна, — взмолился он, — ради Бога, не удерживайте меня!

— Ан вот и удержу.

— Но зачем же, зачем?

— Затем, что вам вредно выходить из дому, и я не хочу, чтоб вы когда-нибудь могли упрекнуть меня, что из-за меня потеряли здоровье.

Он вздрогнул и побледнел еще сильнее. Ему не представлялось иного выхода, как объяснить молодой женщине, почему он хочет покинуть ее дом, и он с глухой дрожью в голосе проговорил:

— Княгиня, вы напрасно удерживаете меня; мне не хотелось бы объяснять вам причину моего желания оставить Петербург, но я принужден буду ее сказать, и тогда, конечно, вы не только не станете меня удерживать, а даже обрадуетесь моему отъезду. Но я еще раз умоляю вас, княгиня, не добиваться этой причины! Будет лучше, если вы не узнаете о ней…

— Но почему же? Или, может быть, в ней есть что-нибудь преступное или постыдное?

— Скорее преступное, чем постыдное.

Она удивленно расширила глаза.

— Вы меня пугаете, сударь! Уж не принадлежите ли вы к числу заговорщиков?

Баскаков улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— О нет, в такое смутное время опасно вступать в заговоры.

— Но тогда что же, что же? Что заставляет вас покинуть мой дом, в котором, надеюсь, никто не сделал вам ничего дурного, в котором никто не посмел бы оскорбить вас?