— Могу ли я видеть доктора Барабаша?

— Он занят и сейчас никого не принимает.

— Назовите ему мою фамилию. Я Кайдаш.

Санитарка исчезла в коридоре. Я остался в вестибюле. Тут царила особая тишина, какая бывает только в больницах, где лежат тяжелобольные.

Через минуту сквозь стеклянную дверь я снова увидел санитарку, а за ней Барабаша. Ковер на полу в коридоре заглушал их шаги. Барабаш подошел ко мне и молча пожал мне руку. Он был бледен и печален.

Жестом он пригласил меня к себе.

— Как Лида? — спросил я, когда мы очутились не то в кабинете, не то в лаборатории.

Рядом с письменным столом там стояли столики с разными приборами и многочисленными бутылочками.

— Ее положение безнадежно… с точки зрения современной медицины, тихо ответил Барабаш.

— То есть?.. — я старался сохранить спокойствие.

— То есть средства, которыми располагает медицина теперь, помочь ей не могут… Жить Лиде осталось два-три дня… два-три дня… — едва слышно повторил Барабаш.

Боясь, что и мой голос начнет дрожать, я немного помолчал.

— А… а эксперимент?

— Эксперимент дает какую-то неясную надежду… Я только что закончил опыты на кроликах и выяснил, что злокачественные опухоли можно лечить большими дозами открытых мною лекарств.

— Рак тоже?

— Да. В большинстве случаев последствия лечения были вполне удовлетворительны.

— Но было и иначе?

— Около двадцати процентов случаев окончились немедленной смертью. Полгода назад смертью заканчивались семьдесят процентов. Если бы мне еще год поработать! Один только год!.. Тогда я был бы совершенно уверен.

— Неужели нельзя подождать несколько месяцев?

Барабаш грустно посмотрел на меня.

— Если бы было можно, Олекса Мартынович! Три дня — это самое большее… Но конец может наступить и раньше.

Я понимал его. Но я должен был все взвесить.

— А что говорят другие врачи? — спросил я.

— Сегодня утром состоялся консилиум. Все без исключения врачи согласились с моим прогнозом. Итак, последнее слово за вами. Этого требует Станислав. Больную мы не спрашивали и спрашивать не будем. Она до сих пор не знает, что с ней. Так лучше. По крайней мере, мы можем подбадривать ее. А какое это имеет значение, вы, надеюсь, и сами понимаете.

Снова я с минуту молчал.

— Еще один вопрос… Это сложная операция?..

— Очень сложная. Вот почему мне не хотелось бы тратить ни минуты на лишние разговоры… Нужно сделать несколько уколов — ввести мои лекарства непосредственно в раковую опухоль. Уколы сразу же вызовут резкое повышение температуры и повлияют на работу сердца. Оно может даже остановиться. Мы заставим его работать с помощью построенного мной электроприбора. Кроме того, мы будем непрерывно делать больной искусственное дыхание, будем давать ей кислород…

— Когда вы думаете начать операцию?

— Чем скорее, тем лучше…

Я видел, что Барабаш не запугивает меня. Очевидно, состояние Лиды было таково, что он не мог не отважиться на операцию, хотя и не был уверен в счастливом исходе. Иначе поступить он не мог.

Но я еще не решался сказать последнее слово.

— Я хотел бы увидеть Лидию Дмитриевну до операции…

— Хорошо. Только ни единым намеком не давайте понять, в каком она тяжелом состоянии. Наоборот, вы должны всячески уверить ее, что скоро ей станет легче, что она будет здорова.

В голосе и взгляде Барабаша чувствовалась какая-то новая, покоряющая сила.

— Пойдем.

Барабаш повел меня в палату, где лежала Лида.

Больная занимала большую, светлую комнату. Возле постели стоял столик, за которым сидела дежурная сестра. Лида лежала с закрытыми глазами.

Когда я подошел к постели, она взглянула на меня. В ее взгляде были равнодушие и страдание. Но вот она узнала меня. По ее губам промелькнула едва заметная улыбка.

— Добрый день, Лидия Дмитриевна, — проговорил я, стараясь казаться бодрым и веселым, хотя волнение сдержать было трудно.

На выручку мне пришел Барабаш. Голос его звучал так мягко и спокойно, что я невольно взял себя в руки.

— Старый друг приехал, — сказал он, кивая на меня. — Привез привет от Станислава и от всех.

Лида протянула мне исхудалую руку и показала глазами, чтобы я сел возле нее.

— Как живет Стась? — тихо спросила она.

— Он сейчас в командировке. Как только приедет, сейчас же будет здесь, — ответил я.

— А к тому времени тебе непременно станет легче, — уверенно сказал Барабаш. — Сегодня должен прибыть новый препарат. Опыты показали, что он чудесно действует в случаях, подобных твоему.

Лида устало закрыла глаза. Сколько раз в день, очевидно, слышала она такие успокаивающие слова! Но лучше ей не становилось.

Барабаша позвали. Сурово посмотрев на меня, он вышел. Но теперь я и сам знал, как мне следует вести себя.

Дежурная сестра вышла вслед за доктором. Мы остались с Лидой вдвоем.

С минуту она лежала неподвижно, потом раскрыла глаза и, поднявшись на локтях, осмотрела комнату.

— Давно мы с вами не виделись, Лидия Дмитриевна, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— И, верно, больше не увидимся, — тихо проговорила девушка.

Я невольно вздрогнул, но притворился, что ничего не понимаю.

— То есть?

— Положение мое совсем безнадежно. Я давно знаю, хотя все стараются скрыть это от меня.

— Лидия Дмитриевна!..

— Не уверяйте меня в том, чему сами не верите, Олекса Мартынович. Я рада, что вы приехали. С вами я могу быть откровенной. Перед Юрием и другими врачами я делаю вид, что ничего не знаю. Пусть думают, что им удалось обмануть меня. Ведь они говорят мне неправду для того, чтобы я чувствовала себя лучше. Вот я и стараюсь…

Я сидел ошеломленный и прилагал все усилия, чтобы Лида этого не заметила. Убеждать ее, что она ошибается? Но ведь она слишком умна, чтобы поверить. Догадывается ли она, чем больна?

Девушка бессильно откинулась на подушки и некоторое время лежала молча.

Кое-как собравшись с мыслями, я начал:

— Положение ваше, Лидия Дмитриевна, разумеется, нелегкое. Я вижу, что врачи от вас этого и не скрывают. Но они принимают все меры, чтобы поставить вас на ноги. И, сколько мне известно, у них нет никаких оснований смотреть на вашу болезнь так безнадежно, как это почему-то делаете вы. К слову сказать, они возлагают большие надежды на те лекарства, которые должны прибыть сегодня.

Я сам не знаю, откуда взялись у меня такой уверенный голос, такая убедительность.

Лида взглянула мне в глаза, и я увидел в ее взгляде искорку надежды. Но она тут же перевела разговор на другую тему.

— Вы давно видели Ярослава?

Я охотно подхватил новую тему.

— Давно. Кстати, вы знаете, что секрет поведения Ярослава Васильевича теперь известен всем. Теперь никто уже не смеет подозревать его в каких-либо преступлениях.

— Я получила от него письмо, — не слушая меня, сказала Лида. — Он пишет, что на днях приедет… Расскажите, в чем там было дело…

Я рассказал ей только то, что слышал от Самборского во время встречи с ним у Черняка, — об удивительной скорости поездов на Глубинном пути. Но как Макаренко удалось добиться такой скорости, об этом я сам ничего не знал.

— Олекса Мартынович, — вдруг перебила меня Лида; голос ее звенел от волнения. — Может быть, мне уже не придется увидеть Ярослава… Когда вы встретите его, скажите, что в последние дни своей жизни, в те минуты, когда мне становилось немного легче, я… мне больше всего хотелось увидеть его… поговорить с ним… Помните, в Иркутске я спрашивала вас, не показывал ли он кому-нибудь письмо, которое я передала ему через вас перед моим отъездом в санаторий?

— Да, вспоминаю.

— Это письмо читали какие-то подозрительные людишки.

— Почему вы так думаете?

— Собственно, я обязалась никому об этом не рассказывать. Даже Ярославу. Но теперь, когда строительство Глубинного пути закончено и когда я нахожусь в таком состоянии… мне кажется, можно сказать.