— А у тебя как дела? Есть вести о семье? Где мой тезка?

— Витюшку вчера с эшелоном домой отправил. С одним знакомым. А вот от супруги не скоро писем дождусь. Не мастак она их писать.

Снова заговорили о делах. Борченко распорядился: работу на складах закончить завтра к исходу дня. Ночью выступить на Днепр. Сообщил, что его парк тоже туда отправлен — под самую Каховку.

Хотя у Борченко своих забот хватало, Корнев все-таки поделился с ним тревогами о делах в батальоне, рассказал, как был преждевременно взорван мост.

— Как, по-твоему, обернется эта история?

— Ты когда отправил донесение об уничтожении моста?

— Вчера около шестнадцати.

— Неладно получается. Два дня назад начинж армии попал под бомбежку. Машина перевернулась, и он сломал руку. Бразды правления взял в свои руки подполковник Фисюн.

— Он же в Одессе за начинжа округа остался, — удивился Корнев. — Как в штаб армии попал?

— Не знаешь ты Фисюна. Как только появилась угроза окружения Одессы, он нашел способ перебраться в армию. Давно уже в Москву собрался.

— Неужели в инженерном отделе штаба армии хозяйничает Фисюн?! — не верил Корнев. — Не нашлось, что ли, дельного человека?

Борченко пожал плечами, дескать, ничего не поделаешь.

— Коли так, будут мне неприятности. Фисюн случившееся на мосту по-своему рассудит.

Опасения Корнева подтвердились. На другой день рано утром дело об уничтожении моста и утрате двух полупонтонов обернулось круто. На потрепанной тарахтящей эмке прикатили следователь, а с ним и члены выездного военного трибунала. В основу обвинения легло заключение подполковника Фисюна. Уничтожение двух полупонтонов рассматривалось им вместе с потерями на Днестре. Делался вывод, что парк разукомплектован, поставлено под угрозу обеспечение переправ на Днепре. Предлагалось предъявить Корневу обвинение в нарушении приказа, запрещавшего содержать на Днестре мостовую переправу днем.

Корнев показал следователю полученное на Днестре распоряжение генерала Малиновского, а тот познакомил майора с копией донесения командира корпуса. Из него Корнев узнал обстановку, которая дала батальону возможность уйти из урочища Калаур и проскочить благополучно Кодыму. Для выручки спасавшего затопленный парк батальона генерал Малиновский послал танковую бригаду. Пробиться к Днестру она не смогла, но, завязав бой у шоссе на Одессу, увлекла за собой танки и бронетранспортеры противника. Немецкие летчики, не разобравшись, кто где, своих же и отбомбили. Разведчики бригады видели, как батальон пересек шоссе, но связь с ним установить не смогли. Из того же донесения стало понятно, почему батальон до самого Буга ни своих, ни немцев не встретил. Севернее его маршрута на параллельных путях действовали части корпуса, сдерживая противника, рвавшегося к Николаеву.

Следователь, спросив еще нескольких командиров и понтонеров, внес изменения в обвинительное заключение, но полностью снять его не счел возможным. Как там ни рассуждай, но появление десятка вражеских мотоциклистов не оправдывало уничтожение моста, а главное — находившихся в нем понтонов. Действия командиров оказались если не паническими, то во всяком случае излишне поспешными.

По указанию председателя трибунала на судебном заседании присутствовал почти весь командный состав обоих батальонов. Соловьев держался внешне спокойно, но его состояние выдавали подрагивающие желваки на скулах. В последнем слове, как на разборе занятий, перечислив допущенные ошибки, всю вину взял на себя. Слово предоставили лейтенанту Логинову. Он сбивчиво и торопливо начал:

— Виноват во всем я. Я высылал дозоры, я инструктировал их. Я должен был позаботиться о зубилах для рубки проволочных скруток. Я должен был сплавить вниз по течению понтоны. Какой же я командир роты? Судите меня. Согласен с любым решением трибунала. Прошу дать возможность искупить вину в бою.

Совещался трибунал недолго — минут десять — пятнадцать. Когда он вошел в помещение, все встали. Стали зачитывать приговор: на основании таких-то и таких-то статей старшему лейтенанту Соловьеву определено наказание — два года тюремного заключения, лейтенанту Логинову — полтора года. По залу прокатился ропот. Забившаяся в угол Дуся Балбукова закрыла лицо пилоткой. Председатель трибунала между тем после небольшой паузы сказал, что, учитывая предыдущую безупречную службу осужденных, приговор считается условным. Судимость может быть снята в случае особых заслуг, отмеченных правительственными наградами.

Теперь у всех вырвался вздох облегчения. Трибунал удалился, а присутствующие на заседании заспешили к выходу. Каждого ждали неотложные дела и заботы, но многие все-таки задержались, чтобы подбодрить осужденных. Некоторые подошли пожать руки, а другие одобрительно кивали, улыбались. Борченко дружеским жестом задержал Корнева:

— Зайдем ко мне — поговорить по душам надо.

Штаб батальона Борченко разместился в помещении какого-то учреждения. Комнат хватало, и у комбата был даже отдельный кабинет. Присели, и Борченко, глядя в глаза Корнева, сказал:

— Не Соловьева с Логиновым, а тебя, Виктор Андреевич, надо было судить.

Корнев весь вспыхнул, но сдержался. Все эти дни он испытывал непонятное чувство своей вины, но разобраться в текучке дел толком не успел. А сейчас поймал себя на мысли, что намеренно откладывал это на потом. Борченко же, как яичко из скорлупки, вылупил первопричину.

— Ты на поводу пошел у командира роты. Надо было точно выполнять указание, запрещающее использовать на Буге парк.

— Но у нас не хватало бочек, а в ожидании переправы скопилась уйма скота.

— Нашел бы Соловьев выход.

— Я и сейчас плохо представляю, какой можно было найти выход. Впрочем… можно было по мелководью у берегов построить участки моста на рамах, даже на клетках из бревен. Копер-то был занят на пристани, затмило мне голову, что сваи бить нечем.

— Тебе голову затмило, а люди пошли под суд. Фисюн весь сыр-бор раздул не из-за моста, а вцепился в два погубленных понтона. И еще позволительно спросить: почему только утром поехал на мост? Почему раньше не информировал Соловьева об обстановке?

— Все время был занят с комбригом.

— А штаб у тебя есть? Самому ехать было и необязательно. Как только узнал от комбрига обстановку, должен был ее сообщить Соловьеву.

Лицо Корнева потемнело от сознания своей вины. Зная его характер, Борченко посоветовал:

— Не вздумай каяться перед подчиненными. Это теперь пользы не принесет. Подумай хорошенько, как штаб сделать своей опорой.

Корнев задумался: «Совет дельный».

Разговор комбатов прервал вошедший капитан. Он всем своим видом показывал, что у него срочное дело. Оказалось, что, пока шло заседание трибунала, положение на подступах к городу резко усложнилось. Дивизия, занимавшая оборону на рубеже, подготовленном комбригом под Новой Одессой, отбив все попытки врага пробиться в Николаев прямой дорогой, вынуждена теперь начать отход. Восточнее ее позиций противник нащупал слабое место, прорвался и устремился на юго-восток, отрезая пути из города к Днепру. За лиманом с запада тоже нависла угроза. Капитан развернул карту:

— В правобережье Южного Буга наши войска отходят к Одессе. К Варваровскому мосту движется моторизованная колонна противника.

— Где она сейчас?

— Тридцать минут назад вышла из Веселинова. — Карандаш капитана пополз по карте. — Предполагаю, что вот здесь. Это километров сорок до моста.

Борченко несколько секунд молча прикидывал что-то в уме, убрал карту в планшет.

— Поедешь со мной на мост? — спросил он у Корнева.

— Поеду. Только скажу заму, где буду находиться.

— Он сообщит, — кивнул Борченко в сторону капитана.

Через тридцать минут машина Борченко остановилась у блиндажа возле моста. А спустя двадцать минут на правом берегу у въезда в Варваровку в облаках пыли появились немецкие мотоциклы и бронетранспортеры. И сразу над левым берегом завыли моторы бомбардировщиков. Поднялись огненные султаны, завизжали осколки рвущихся бомб. Не встретив сопротивления на подступах к лиману, гитлеровцы обнаглели и промчались по широкой улице большого села. Они ринулись к мосту, собираясь захватить его под прикрытием своей авиации.