Посвящение: Принцип волны

Я часто слышал и слышу, что все творческие люди — сумасшедшие. Я воспринимаю эти слова

буквально, потому что знал такого человека. Я не шучу — он действительно был не от мира сего.

Рядом с ним я и сам порой чувствовал себя ненормальным, и тем не менее меня тянуло к нему с

невероятной силой. Я не понимал его, я был далёк от его мира, но почему-то отчаянно хотел стать

для него особенным. Я хотел, чтобы он выделил меня из толпы, остановил на мне взгляд, как-то

отметил, запомнил, но я ничего не делал для этого. Я следил за ним издалека, наслаждался им на

расстоянии, ловил каждое движение, жест и слово и верил, что однажды перестану быть «одним из».

И ведь никогда прежде я не был столь безынициативным, напротив, обычно я напролом пёр к своей

цели и добивался желаемого. Просто он был другим. Слишком другим.

До сих пор не понимаю, как приятелю удалось затащить меня на вечеринку к «неземным».

«Неземные» — это художники, музыканты и прочие психи. Вот там-то, среди каких-то обкуренных

аморфных существ, я увидел его. Филипп. Он читал стихи с импровизированной сцены, приложив

бледную руку к груди и закатив почти бесцветные глаза к потолку. В удушливом запахе благовоний, в дыму, под тихое повизгивание скрипки с пластинки, в своём ярко-бирюзовом пиджаке и драных

штанах в красную клетку он будто парил над толпой слушателей, покорённых им.

Его правда слушали. Замерев с полузакрытыми глазами и мягкими улыбками на губах, «неземные»

внимали каждому его слову. Он был их богом в это мгновение. Филипп покорил и меня. Я не знаю, как объяснить это чувство, просто вдруг в забитом людьми помещении остался лишь он один.

Я стал завсегдатаем на этих сборищах, но обычно стоял в каком-нибудь тёмном углу и искал

глазами Филиппа. Он успокаивал меня, он снимал скопившееся во мне напряжение одним своим

присутствием. Он был чем-то эфемерным, прозрачным, несуществующим в реальности, и я боялся

разрушить созданный в моём подсознании образ. Казалось, что он рассыпется , если я прикоснусь к

нему. Слишком хрупкий для моих грубых рук. Слишком неживой для меня, живого. Слишком

выдуманный для правды.

Я бы так и остался сторонним наблюдателем с робкой надеждой, если бы Филипп сам не подошёл

ко мне в один из вечеров, когда я уже собирался уйти. Он смотрел на меня и улыбался своими

бесцветными глазами, поблёскивающими из-под светлых редких ресниц.

— Почему вы держитесь особняком? — журчащим голосом спросил он и, нелепо взмахнув рукой, добавил шёпотом: — Я наблюдал за вами.

— Не замечал заинтересованности в моей скромной персоне, — я терялся в нём, я тонул в этой

близости.

— Зато я многое замечаю, — Филипп подмигнул мне. — Как вас зовут? Хотя нет, — он замахал

обеими руками, — не говорите! Я не хочу портить совершенство именем!

Честно говоря, я был ошарашен. Он меня считает совершенством? Этот властитель «неземных», этот божок? Наверное, я был похож на идиота, тараща глаза, как бык на скотобойне, и беззвучно

шлёпая губами, как снятая с крючка рыба.

Филипп же, игнорируя моё замешательство, вдруг затараторил, сбиваясь:

— Я понимаю, что мы едва знакомы, но я не прощу себе до конца жизни, если не поймаю

совершенство в объектив! Пожалуйста, я умоляю, позвольте мне увидеть прекрасное!

— Я не понимаю...

— Да-да, я, пожалуй, тороплю события, но не согласитесь ли вы попозировать мне? Поедем прямо

сейчас! Ну же! — он схватил меня за руку и потащил к входной двери, кивая на ходу знакомым, лица

которых сливались передо мной в сплошное размытое пятно.

— Куда мы...

— Здесь недалеко! Двадцать минут пешком, — торопливо журчал божок, перебивая меня.

— Я на машине.

— Тем более! Быстрее, прошу!

Я не помню, как мы добрались до его квартиры-студии. Я был слишком обескуражен и шокирован, чтобы здраво мыслить.

А потом Филипп кружил вокруг меня с фотоаппаратом, охая и восторженно вздыхая. Я чувствовал, что в эту минуту он находился в своём собственном измерении, в котором мне нет места. Я лишь

удачный рисунок на обоях, добавляющая букету изящности зелёная веточка, яркий заголовок в

газете, юбилейный червонец.

Отложив через какое-то время фотоаппарат, Филипп, всё ещё восторженный и возбуждённый, начал

раздеваться. Я застыл посреди комнаты и не мог понять, что происходит, но он думал за нас двоих.

Он руководил. Он руководил процессом. Дирижёр.

А дальше всё смешалось в прикосновения, поцелуи, стоны и крепкий запах моих сигарет.

Я позволил богу пасть и запачкаться в моей грязи.

Утром я проснулся от странных щелчков, разлепил веки и замер, едва не застонав: Филипп опять

фотографировал меня.

Не было никаких объяснений и разговоров, был только зелёный чай и сыр с плесенью. Ненавижу и

то, и другое.

С тех пор божок стал для меня в какой-то степени человеком из плоти и крови, но от этого он не был

менее необычен. Он всё равно оставался загадкой, которую я никогда бы не смог разгадать.

Удивительно, но он так и не спросил моего имени, наоборот, всячески упирался и протестовал, когда я пытался по-нормальному представиться ему. Это было дико, странно, но так подходило его

сущности, что я сдался.

Филипп мог часами не выпускать из рук фотоаппарат, а потом, проявив плёнку, заявить, что столько

времени было потрачено впустую. Он гнался за чем-то, искал, но не находил.

Он обожал говорить, а я был благодарным слушателем, молчаливым, внимательным, сливающимся

с фоном.

Я узнал, что цель его жизни — один-единственный кадр, ради которого живёт настоящий творец.

Любой творческий человек в конце пути подводит итоги своей деятельности, и если он не находит

то самое, лучшее, единственное, настоящее, значит он бездарно прожил отведённое ему.

Создание шедевра — цель творящего.

И не имеет значения, как оценят это другие, важно лишь то, что ты сам понимаешь — да, это оно!

Мы на протяжении всей жизни пытаемся понять, в чем её смысл, а Филипп знал это, как прописную

истину, — смысл его жизни в том, чтобы найти один-единственный кадр... а потом и умереть не

жалко. Он вообще не боялся смерти. Он боялся не успеть найти и познать своё собственное

совершенство. Он видел прекрасное во многом, в том числе и во мне, но всё это было не тем.

Я не любил Филиппа, — нельзя любить того, кого не понимаешь, — но я определённо восхищался

им. Я никогда не питал иллюзий на счёт его чувств ко мне — я был его проектом, в чём-то

прекрасным и в какой-то степени даже совершенным, но не его искомым смыслом жизни.

Мне не было обидно. Я привык к тому, что Филиппа мне не понять.

Я был слишком приземлённым, а он лишь иногда спускался ко мне, чтобы запачкаться, но после, поднявшись, вновь очиститься, отмыв всё до последнего тёмного пятнышка.

Он был особенным для меня в каком-то духовном понимании, но не в физическом. Мой реальный

мир разительно отличался от искусственного, созданного в моей душе Филиппом. Наши пути

пересекались лишь там.

Моё восхищение им уступало место обычной и привычной жизни, как только за моей спиной

захлопывалась дверь его квартиры-студии. Всему должно быть своё место.

Мы ходили на сборища «неземных», но я, как прежде, оставался сторонним наблюдателем, взирающим на происходящее из своего угла, а Филипп, напротив, врывался в толпу, сверкая

бледной, холодной, но прекрасной звездой, выделяющейся на небосклоне.

Я с улыбкой смотрел на его поклонников и поклонниц, стремящихся урвать каплю божественного

внимания. Когда-то и я сам с благоговейным трепетом следил за каждым его движением, но не я

поднялся к богу — он снизошёл до меня. Я всё-таки стал особенным, хотя никак не добивался этого.

Что-то свыше решило всё за нас.