— Она и в самом деле боится, — сказал Солли.

— Боюсь, — сказала я, но не стала ничего объяснять.

— Служба действует ей на нервы, — сказал как отрезал Солли.

Когда мы собрались уходить, Одри вручила мне сверток с оставшимися от чая булочками и бутербродами.

За два месяца, прошедших с конца января, члены кружка сэра Квентина чем далее, тем больше напоминали мне разбомбленные остовы зданий, что все еще портили перспективу лондонских улиц. С каждым месяцем руины ветшали — как и наши автобиографы.

Дотти этого не замечала.

— Вы и вправду думаете, что миссис Уилкс в здравом рассудке? — спросил меня сэр Эрик Финдли.

Я сочла за благо ответить:

— Если бы знать, что это такое — здравый рассудок.

У него был испуганный вид. Позавтракав, мы пили кофе в дамской гостиной клуба «Бани», который после пожара переехал в помещение другого клуба — по-моему, «Консерваторов».

— Что такое здравый рассудок? Вот, скажем, у вас, Флёр, здравый рассудок, и все это знают. Дело в том, что на Халлам-стрит поговаривают… Вам не кажется, что всем нам давно пора выяснить отношения друг с другом? Один хороший скандал предпочтительней того, что с нами сейчас происходит.

Я сказала, что меня не прельщает мысль об одном хорошем скандале.

Сэр Эрик помахал рукой, кротко приветствуя средних лет мужчину и женщину, что вошли и заняли места на диване в противоположном конце комнаты. К ним не замедлили присоединиться другие. Сэр Эрик делал ручкой и раскланивался в их сторону со свойственным ему робким видом, словно жестикулируя по ходу приятной беседы о Лондонском филармоническом оркестре, о розыгрыше Челтнемского золотого кубка[52] или даже о моей привлекательности — вместо нашего неприятного разговора о том, что стряслось с «Обществом автобиографов». Я жалела, что природа не наградила меня дурным глазом, чтобы я могла сглазить Эрика Финдли в отместку за дурацкие жалобы, с какими он ко мне полез, пригласив на завтрак в свой клуб.

— Один хороший скандал, — говорил он с блеском в робких глазках. — Миссис Уилкс утратила здравый рассудок, но вы, Флёр, своего не утратили, — заявил он, словно в этом кто-то сомневался.

На меня напал страх, но я знала, что могу с ним справиться. Я понимала, что нужно спокойно застыть, как при появлении опасного зверя. Ко мне возвратилась атмосфера «Уоррендера Ловита», но гротескно сгущенная, без размеренных интонаций романа. Когда я начала писать, мне говорили, что я преувеличиваю в своих книгах. Никаких преувеличений в них отроду не бывало, а только различные оттенки реализма. Сэр Эрик Финдли был сама реальность, когда сидел со мной на диванчике и жаловался, что миссис Уилкс не сумела по достоинству оценить последний кусок его автобиографии с описанием военной службы и, значит, потеряла рассудок. Миссис Уилкс, сказал он, только и думает, что про ту дурацкую школьную историю, когда он был с другим мальчиком, а думал об актрисе.

— Миссис Уилкс твердит про это как заведенная, — сказал Эрик.

— Не надо было об этом писать, — сказала я. — Автобиографии — вещь опасная.

— Ну, Флёр, многие из них — ваших рук дело, — заметил он.

— Но не опасные признания. Только смешные куски.

— Сэр Квентин требует, — сказал он, — полной откровенности.

Он показал на крохотный кусочек сахара у меня на кофейном блюдечке. Нет, сказала я, не хочу. Он опустил сахар в маленький конверт, что носил при себе для таких случаев, и спрятал в карман.

— Говорят, карточки на сахар отменят через три месяца, — сообщил он возбужденным шепотом.

В тот же вечер я услыхала от Дотти:

— Вполне понимаю Эрика. Миссис Уилкс помешалась на сексе. Не верю я, что ее до бегства из России изнасиловал солдат. Она выдает желаемое за действительное.

— Мне все равно, кто из вас что сказал или сделал. Просто мне обрыдли все эти сплетни, подначки, интриги среди пакостников-автобиографов.

— Сэр Квентин требует полной откровенности, и, по-моему, так нам всем нужно быть друг с другом откровенными, — заявила Дотти.

Я поглядела на нее, словно видела первый раз в жизни.

Мэйзи Янг разыскала мою нору и как-то в воскресенье пришла ко мне — это было за несколько дней до завтрака с сэром Эриком Финдли. Как выяснилось, она тоже явилась с жалобами, хотя сперва даже не хотела входить в комнату — она заглянула на минутку возвратить книгу и внизу-де ее ждет такси. Такси мы отпустили.

— Что за восхитительная комнатка-крохотулечка, — сказала Мэйзи, — такая игрушечная.

Сама она занимала лучшую половину дома на Портман-сквер, а другую половину сдавала жильцам. Думаю, ее ошеломила захламленность комнаты, где проходила вся моя тогдашняя жизнь; ее поразило, как это человек выкраивает место для умственного труда, если приходится существовать в обществе газовой конфорки для стряпни, дивана-кровати для сидения и спанья, оранжевой коробки под продукты и посуду, таза для постирушек, стола, чтобы за ним есть и на нем писать, пары стульев, чтобы на них сидеть или, как случилось в тот момент, развешивать стиранное белье, углового шкафчика для одежды, стен, увешанных книжными полками, и пола, уставленного стопками книг, которые мешали ходить. Все это Мэйзи, державшая сумочку, как поводья, вобрала в себя, обведя комнату таким ошарашенным взглядом, точно ее только что вторично сбросила лошадь. Одна лишь доброта, думается, заставляла ее повторять:

— Игрушечная, игрушечная, и в самом деле… в самом деле… Я не знала, что можно встретить такое.

Я убрала белье с одного из двух стульев и усадила Мэйзи, подсунув два тома «Британской энциклопедии» и полного Чосера вместо скамеечки под ее бедную, заключенную в клетку ногу, как я делала для Эдвины и для Солли Мендельсона, когда они меня навещали. Мэйзи любезно приняла мои хлопоты. Я села на диван и улыбнулась.

— Я хотела сказать, я не знала, что такое можно встретить в Кенсингтоне, — пояснила Мэйзи. — То есть в Кенсингтоне в наше время. Так вы сюда привозите леди Эдвину?

Я сказала: да, иногда, и занялась приготовлением чая — к повторному изумлению Мэйзи в Стране Чудес, так что мне пришлось ее уверять, что у меня нередко бывает за раз много гостей, человек пять-шесть и даже больше.

— Как вы сами-то ухитряетесь быть такой чистенькой? — спросила Мэйзи, глядя на меня другими глазами.

— Тут на каждом этаже ванная. Принять ванну — четыре пенса.

— Всего-то?

— Более чем достаточно, — сказала я и объяснила ей, как домовладельцы наживаются на пенсовых счетчиках в ванных и шиллинговых в комнатах, потому что газовая компания выплачивает им разницу при каждом очередном расчете, жильцы же этих денег не видят.

— Полагаю, — заметила Мэйзи, — домовладельцам тоже причитается своя доля прибыли.

Я поняла, на чьей она стороне, и, хотя она обвела комнату вопрошающим взглядом, не стала просвещать свою гостью относительно квартплаты, дабы не услышать восклицания о ее чудовищной дешевизне.

— Сколько книг — и вы их все прочитали? — спросила она.

При всем том она мне очень нравилась. Просто грубые факты нищенского житья были ей неизвестны, как, впрочем, и большинство прочих фактов, а не то чтобы она стремилась произвести впечатление. Итак, Мэйзи поудобнее устроилась с чашкой чая и печеньем и приступила к тому, с чем пришла.

— Отец Эгберт Дилени, — заявила моя красавица гостья, — считает, что Сатана — это женщина. Он чуть ли не в открытую сказал мне об этом. Думаю, его следует попросить выйти из «Общества». Он наносит оскорбление женщинам.

— Похоже на то, — сказала я. — Вот вы его и попросите.

— А мне кажется, что именно вам, Флёр, как секретарю, нужно поговорить с ним и доложить о результатах сэру Квентину.

— Но если я ему заявлю, что Сатана мужского пола, он решит, что это наносит оскорбление мужчинам.

Она заметила: