Написанное автобиографами, за исключением Бернис Гилберт, было в большей или меньшей степени безграмотно. Сейчас они для начала обменивались пустыми фразами и восклицаниями, но мне не терпелось услышать, что они думают о моей редактуре.

Миссис Тимс объявилась в кабинете по какому-то делу и на ходу шепнула, что леди Эдвина мирно почивает.

Для меня это было достославное собрание. Первые двадцать минут ушли на всякие представления и приветствия; отец Эгберт и сэр Эрик, знавшие, по всей видимости, четырех отсутствующих членов, какое-то время о них посудачили. Но тут сэр Квентин произнес:

— Леди и джентльмены, прошу внимания!

И все замолчали, кроме Мэйзи Янг, решившей договорить то, что она рассказывала мне о вселенной. Ее увечная нога, торчащая в клетке из железных прутьев, казалось, и вправду давала ей право разглагольствовать дольше, чем всем прочим. У нее была сумочка на длинном ремешке мягкой кожи; я заметила, что ремешок она пропускает между пальцами на манер поводьев, а потому не удивилась, узнав позднее, что Мэйзи сломала ногу во время прогулки верхом.

Все в комнате притихли, продолжал раздаваться только ее голос, уверенный и звучный:

— Есть во вселенной явления, о которых нам, смертным, лучше не вопрошать.

Глупое это утверждение я пропустила мимо ушей, хотя сами слова продолжают звучать в моей памяти. Мэйзи много чепухи наговорила, преимущественно в том духе, что пишущий автобиографию должен начинать с первооснов Загробной Жизни, не тратя времени на мелочи посюстороннего существования. Я была решительно против ее представлений, но сама Мэйзи мне понравилась, в особенности то, как она, одна в притихшей комнате, продолжала настаивать, что в жизни есть такое, о чем лучше не вопрошать, тогда как свою автобиографию начала именно с такого рода вопросов. Противоречивость — одно из постоянных и отличительных свойств характеров незаурядных, по ней я распознала в Мэйзи сильную личность. И раз уж в рассказе о собственной жизни тайны моего ремесла значат не меньше всего остального, то вполне могу здесь заметить: чтобы характер вышел убедительным, он должен обязательно быть противоречивым, даже в чем-то парадоксальным. Я-то уже поняла, что у десяти мемуаристов сэра Квентина автопортреты совершенно не получались, выглядели натянутыми и лживыми именно тогда, когда их творцы лезли из кожи вон, чтобы явить постоянство и твердость, какими хотели бы обладать, но не обладали. Свои лоскутные вставки я придумывала для того, чтобы расцветить повествование, а вовсе не затем, чтобы прояснить характер каждого из автобиографов. Сэр Квентин, неизменно вежливый по отношению к своей клиентуре, с улыбкой дождался завершения прочувствованной тирады Мэйзи:

— Есть во вселенной явления, о которых нам, смертным, лучше не вопрошать.

Тут ворвалась Берил Тимс — что-то ей вдруг понадобилось, хотя с этим вполне можно было и подождать. Судя по всему, она решила, что поскольку в ней все равно не замечают женщины, так и вести себя ей надлежит как мужчине. Своим топотом и грохотом — не помню уж, по какому поводу — ей, как и следовало ожидать, удалось привлечь к себе всеобщее внимание.

Когда она вышла, сэр Квентин продолжил было свою вступительную речь, но его быстро прервали: заговорил сэр Эрик. Для этого ему пришлось собрать все свое мужество, что было заметно.

— Послушайте, Квентин, — сказал он, — к моим воспоминаниям кто-то приложил руку.

— Неужели, — ответил сэр Квентин. — Надеюсь, они не стали от этого хуже? Могу распорядиться, чтобы все оскорбительное было изъято.

— Об оскорбительном речи не шло, — возразил сэр Эрик, обводя комнату робким взглядом. — А кое-какие ваши изменения и в самом деле очень интересны. В самом деле, непонятно, как вы догадались, что дворецкий запер меня в буфетной и заставил чистить серебро, а он и в самом деле так сделал. В самом деле. Но няня на коне-качалке, нет, няня была очень верующая. На моем коне и с нашим дворецким, в самом деле, знаете ли. Няня не стала бы вести себя эдаким образом.

— А вы уверены? — спросил сэр Квентин, игриво погрозив ему пальцем. — Откуда вам знать, если все это время вы просидели взаперти в буфетной? По обработанной версии воспоминаний вы узнали об их проказах от лакея. Но если в действительности…

— Конь-качалка у меня был совсем не крупный, — заявил сэр Эрик Финдли, кав-р Орд. Брит. Имп. 2 ст., — и няня, хоть и не толстая, не уместилась бы на нем вместе с дворецким, который был мужчина хоть и худой, но весьма крепкий.

— Если будет позволено высказать свое мнение, — сказала миссис Уилкс, — то мне глава сэра Эрика показалась очень интересной. Жаль будет вычеркивать развратную няньку и скотину дворецкого с их играми на лошадке малютки Эрика; особенно мне понравилась одна суровая реалистическая подробность — запах бриллиантина от шевелюры лакея, когда тот наклоняется к малютке сэру Эрику-каким-он-был, чтобы рассказать о своем открытии. Это помогает понять сэра Эрика-каким-он-стал. Великая вещь — психология. Она, в сущности, всё.

— Сказать по правде, няня у меня совсем не была развратной, — пробормотал сэр Эрик. — На самом деле…

— Да нет, она была порочной до мозга костей, — заявила миссис Уилкс.

— Полностью с вами согласен, — сказал сэр Квентин. — Она была откровенно дурной особой.

Леди Бернис «Гвардеец» Гилберт заметила бронхиальным голосом:

— Я бы посоветовала вам, Эрик, оставить воспоминания в том виде, в какой их привел Квентин. Здесь уж приходится быть объективным. На мой взгляд, они значительно лучше первой главы моих собственных мемуаров.

— Я подумаю, — кротко ответил Эрик.

— А ваша автобиография, «Гвардеец»? — участливо поинтересовался сэр Квентин. — Вам не хочется увидеть ее в завершенном виде?

— И да, и нет, Квентин. Чего-то в ней не хватает.

— Это поправимо, «Гвардеец», дорогая моя. Чего же именно не хватает?

— Je ne sais quoi[43], Квентин.

— A знаете, «Гвардеец», — сказала баронесса Клотильда дю Луаре, — в вашей главе, по-моему, очень много от вас. Вся эта обстановка, моя милая, когда действие начинается так, словно поднимается занавес. Занавес поднимается — и вы в пустой церкви. В пустой церкви аромат ладана, а вы обращаетесь к Мадонне в час испытания. Меня это захватило, «Гвардеец». Клянусь. А затем появляется отец Дилени и возлагает вам на плечо руку…

— Я там не появлялся. Это был кто-то другой, — раздался протестующий голос отца Эгберта Дилени. — Тут ошибка, и ее нужно исправить.

Просительно сложив пухлые ручки, он посмотрел своими круглыми глазками-камушками на сэра Квентина, а потом на меня. И снова на сэра Квентина:

— Должен заявить по всей истине, что я не тот отец Дилени, которого леди Бернис описала в этой сцене. Во времена, о каких у нее идет речь, я вообще был семинаристом в Риме.

— Дорогой отец Эгберт, — сказал сэр Квентин, — не следует понимать все слишком буквально. В искусстве имеется такое понятие, как композиция. Тем не менее, поскольку вы возражаете против упоминания вашего имени…

— Я брался за перо не без известного трепета, — заявил отец Дилени, после чего с ужасом воззрился на женщин, включая меня, и со страхом — на мужчин.

— Я не называла священника по имени, — заметила «Гвардеец». — И вообще не указывала, что вся сцена происходит в церкви, я только…

— Ах, но в ней столько tendresse[44], — сказала миссис Уилкс. — Моей автобиографии далеко до вашей по трогательности, а как бы хотелось…

В этот миг в кабинет вошла, пошатываясь, леди Эдвина.

— Матушка! — обомлел сэр Квентин.

Я вскочила и подала ей стул. Все повскакали с мест, чтобы как-то ей услужить. Сэр Квентин всплеснул руками, попросил ее удалиться к себе отдохнуть и возопил:

— Где миссис Тимс?

Он определенно ждал, что мать устроит им сцену, да и я ожидала того же. Однако леди Эдвина ровным счетом ничего не устроила. Она перехватила руководство собранием, словно это было званое чаепитие, и вконец развалила повестку дня, шантажируя присутствующих своим очень преклонным возрастом и новоявленным обаянием. Ее выступление привело меня в восторг. Кое-кого из них она знала по имени и справлялась о здоровье их близких с такой заботой, что живы те или нет — а большинство уже давно умерли — едва ли имело значение; когда же миссис Тимc внесла поднос с чаем и кексами на соде, воскликнула: