В эту ночь, лежа в постели, дама Летти определенно догадалась, что не кто другой, как Эрик, тревожит ее телефонными звонками. Сам, конечно, не звонит, чтобы она не узнала его по голосу. Кого-нибудь нанял. Она села в постели и включила свет.
* * *
Дама Летти сидела глубокой ночью б халате и наполняла свою перьевую ручку. При этом она поглядывала на только что исписанную страницу. Какой у меня, думала она, шаткий почерк. И тут же, словно хлопнув дверью, забыла об этом думать. Она вытерла перышко, перевернула страницу и продолжала на другой стороне письмо Эрику:
«…так что, прослышав о том, что ты пребывал в Лондоне последние шесть недель, плюс то, что ты мне об этом не сообщил, уж я не говорю — не зашел, это, признаюсь, показалось мне по меньшей мере невежливым. Между тем я хотела посоветоваться с тобой кое о чем касательно твоей матери. Сколько я понимаю, придется ее раньше или позже отправить в дом призрения в Суррее, о котором я тебе в прошлый раз говорила».
Она отложила ручку, вытянула шпильку из своих редких волос, потом снова зашпилила их. Может быть, подумала она, с Эриком надо еще потоньше. И лицо ее, озаренное настольной лампой, пошло морщинами. Ее осаждали сразу две мысли. Одна: я, право же. очень устала; а другая: ничуть я не устала, вся моя энергия и напор при мне. Она вскинула ручку и продолжала усеивать страницу нетвердыми буквами:
«В последнее время я произвела кой-какие изменения, о которых, думается, желательно бы поговорить с тобой, если ты соблаговолил бы информировать меня о своем приезде в Лондон».
Тонко или не слишком? Нет, для Эрика, пожалуй, чересчур тонко.
«Эти, собственно, пустяковые изменения касаются, конечно, моего завещания. Мне всегда казалось прискорбным, что твой кузен Мартин, столь замечательно проявивший себя в Южной Африке, в завещании никак не упомянут. Мне не хотелось бы семейных огорчений после того, как я отойду в лучший мир. Тебе, разумеется, по-прежнему завещано то, что завещано, однако желательно бы серьезно поговорить с тобой. Ты ведь помнишь, как мне пришлось изменить завещательные распоряжения после того, как твой кузен Алан пал на поле брани…»
Вот это хорошо, подумала она, вот это тонко. Эрик ведь как-то ухитрился обойтись без войны. И продолжала:
«Мне бы очень хотелось переговорить с тобой, однако я, старая женщина, отлично понимаю, что ты, чья молодость на исходе, донельзя занят делами. В настоящее время мистер Меррилиз переписывает уточненное завещание, и теперь уж я оставлю все как есть. Тем не менее хотелось бы обговорить все эти изменения с тобой, если бы ты объявился на протяжении твоего шестинедельного пребывания в Лондоне, о котором я ничего не знала до твоего возвращения в Корнуолл».
Вот так, подумала она. Небось примчится из своего Корнуолла с первым же поездом. Если это он, то сразу поймет, что я знаю кто. Нет уж, подумала она, чем другим, а на испуг меня никто не возьмет. И снова принялась думать, кто же такой ее враг. Вряд ли, засомневалась она. вряд ли это Эрик… откуда ему деньги взять, чтобы нанять подручных. Это уж скорее Мортимер. Но тот или другой, а все-таки кто-то из моего завещания. С этой мыслью она заклеила и запечатала письмо Эрику, положила его на поднос в прихожей и отправилась в постель. Голова ее медленно елозила по подушке: сон к ней не шел. Наверно, простудилась в кабинете. Ногу свела судорога. Она тосковала по сильному другу, по некой большой силе, которой немного бы почерпнуть. Кто мне помощник? — думала она. Годфри — эгоист, Чармиан — слаба, Джин Тэйлор прикована к постели. Разговор Тэйлор понимает, но силы, нужной силы у нее нет. Алек Уорнер… может, пойти к Алеку Уорнеру? Нет, какая у него сила. У Тэйлор тоже нет. Да, нету у него нужной силы.
Вдруг она подскочила: что-то слегка тронуло ее за щеку. Она включила свет. Паук у нее на подушке, паук величиной с медную монету замер и растопырил бурые лапки! Она глянула на него, вся дрожа, потом собралась с силами: надо скинуть его с подушки. И когда она протянула руку, в глаза ей бросилось другое паучье, мохнатое существо, тоже на подушке, ближе к затененному краю. «Гвен! — кричит она. — Гвен!»
Но Гвен крепко спит. В отчаянии дама Летти хватает большого паука. Это, оказывается, перышко. И другое существо тоже — тоже перышко.
Она снова уронила голову на подушку и подумала: ох, мои старые подушки, надо новые.
Она выключила свет, и голова ее снова заерзала. Кто же, подумала она, кто же даст мне силы? Она перебрала с первого до последнего друзей и знакомых — кто из них крепче, сильнее ее?
Цунами, наконец догадалась она. Цунами Джопабоком мне поможет. Цунами, вот уж сорок лет ее противница в комитете, нередко смущала своим существованием даму Летти. Особенно ее обозлили повелительность и распорядительность Цунами на похоронах Лизы. Но сейчас странным образом она почувствовала прилив сил при одной мысли об этой женщине. Цунами Джопабоком все поставит на место, это ей по силам. Цунами выследит этого мерзавца. И голова дамы Летти замерла на подушке. Завтра она поедет в Ричмонд и поговорит с Цунами. Кстати же, Цунами и всего-то едва за семьдесят. Хорошо бы этот ее идиот муж Рональд куда-нибудь делся. Если и нет, ладно, он все равно глухой. Дама Летти свернулась клубочком и заснула, в полусне впитывая силы Цунами Джопабоком, будто молоко от некой могущественной матери.
* * *
— Доброе утро, Эрик, — сказала Чармиан, кое-как пробравшись вокруг стола к своему месту.
— Да не Эрик, — сказала миссис Петтигру. — Мы опять сегодня утром немножко путаемся.
— Правда, милая? И отчего же вы путаетесь? — поинтересовалась Чармиан.
Годфри почувствовал, что, того и гляди, начнется перепалка, поэтому он выглянул из-за газеты и сказал жене:
— Летти вчера вечером говорила мне, что память очень укрепляется, если припоминать на ночь все, что случилось за день.
— Как же, — сказала Чармиан, — это рекомендуется всем католикам: каждый вечер перебирать дневные происшествия. Это прекрасный способ.
— Да нет, — сказал Годфри, — совершенно не в том смысле. Ты говоришь исключительно о нравственных деяниях. А я говорю о том, что вообще произошло. Память очень укрепляется, как вчера и сказала Летти, если учитывать, чем тебя обогатил опыт за истекший день. А твой способ, ты его называешь католическим, вообще присущ всем религиям, большинству. И как я понимаю, этот ваш метод проверки совести рассчитан на то, чтобы закабалить личность и стеснить ее свободу действий. Да хоть себя возьми, к примеру. Ты обратись хоть немножко к психологии.
— К кому, прости, обратиться? — язвительно спросила Чармиан, принимая чашку, которую ей протянула миссис Петтигру.
Годфри снова уткнулся в газету. А Чармиан продолжала начатый спор, обращаясь к миссис Петтигру:
— Не понимаю, как это можно рассматривать свои нравственные деяния, не припомнив все происшествия дня. Это одно и то же. И что Летти советует, это форма…
Годфри положил газету.
— А я говорю, что это не одно и то же.
Он окунул длинненький тост в чай и потом взял его в рот.
Миссис Петтигру не упустила случая выступить миротворицей.
— Спокойно, потише, — сказала она Чармиан. — Кушайте свой омлетик, Тэйлор его вам старалась готовила…
— Тэйлор здесь нет, — сказала Чармиан.
— Тэйлор — ты как сказала? — изумленно переспросил Годфри.
Миссис Петтигру подмигнула ему.
Годфри разинул было рот, чтобы ее одернуть, потом передумал и рот закрыл.
— Тэйлор в больнице, — сказала Чармиан, упиваясь новообретенной ясностью.
— «Мотлинг», — прочитал Годфри, — ты слушаешь, Чармиан? «10 декабря в Зомбе (Ньясаленд) скончался майор Космос Петуик Мотлинг, кавалер ордена королевы Виктории I-й степени, муж покойной Юджинии, возлюбленный родитель Патриции и Юджина, на девяносто первом году жизни». Ты слушаешь, Чармиан?
