Перед ступенями приямка он глянул направо и налево. Ничего не просматривалось. Он снова поглядел направо, сошел по ступенькам, распахнул дверь и позвал: «Олив, ты дома?»

— Осторожнее, лесенка, — крикнула Олив из передней слева. Нужно было спуститься еще на три ступеньки. Годфри осторожно сошел вниз и проследовал по коридору в комнату, освещенную с разных сторон. Мебель у Олив была современная, коробчатая, большей частью ярко-желтая. Сама она на этом фоне смотрелась тускло. Ей было двадцать четыре года. Кожа у нее была бледная, даже немного зеленоватая. В облике что-то испанское, большие глаза чуть навыкате. Голые ноги с полными икрами. Свои голые ноги она грела у большого электрокамина, сидя возле него на табуретке и листая «Манчестер гардиан».

— Боже ты мой, здрасте пожалста, — сказала она, когда Годфри вошел. — Голос у тебя совсем как у Эрика. Я думала, это Эрик.

— Он, значит, в Лондоне? — спросил Годфри, с подозрением оглядывая комнату, ибо однажды он явился к Олив и застал у нее своего сына Эрика. Правда, он тут же сказал Олив: «Простите, у вас нет, случайно, адреса вашего дедушки? Мне крайне желательно его разыскать».

Олив захихикала, а Эрик сказал «хе-хекс» с большим намеком и, как потом сказала Олив, без должного уважения.

«Мне желательно разыскать его, между прочим, — сказал Годфри, яростно воззрившись на Эрика, — в связи с кой-какими поэтическими делами».

Олив была девушка честная в том смысле, что отдавала Эрику почти все деньги, которые ежемесячно получала от Годфри. Она по совести считала, что Эрику причитается, потому что отец не давал ему ничего почти десять лет, и это при том, что Эрику уже пятьдесят шесть.

— Так Эрик в Лондоне? — снова спросил Годфри.

— Здесь, — сказала Олив.

— Тогда я пошел, — сказал Годфри.

— Сегодня он не придет, — сказала она и добавила: — Пойду надену чулки. Чаю хочешь?

— Да, пожалуй, — сказал Годфри. Он свернул вдвое свое пальто и положил его на диван-кровать. Сверху он поместил свою шляпу. Потом пошел к окну, проверил, хорошо ли задернуты занавеси; вернувшись, плюхнулся в ярко-желтое кресло, чересчур, на его вкус, низкое, и взял «Манчестер гардиан». Иногда, сидя здесь в ожидании, он просматривал биржевую страницу.

Олив вернулась в чулках и с чайным подносом.

— Боже ты мой, ты что, торопишься? — спросила она, увидев, что Годфри смотрит на часы. Он вообще-то никуда не торопился. Он и сам еще не очень понимал, почему он сегодня так нервничает.

Олив поставила поднос на столик и села на свою низенькую табуретку. Она задрала подол юбки до того места, где застежка прихватывала верх чулка, и, сидя боком, почти чопорно сдвинув ноги, принялась разливать чай.

Годфри не понимал, что на него нашло. Он взирал на чулочную застежку, но как-то не испытывал при этом привычного удовлетворения. Он поглядел на часы.

Олив, подавая ему чай, заметила, что он смотрит на застежку отнюдь не столь внимательно, как обычно.

— Что-нибудь случилось, Годфри? — спросила она.

— Нет, — сказал он и принял чашку. Он отхлебнул чаю и снова посмотрел на прихваченный верх чулка, явно изо всех сил стараясь себя заинтересовать.

Олив закурила сигарету, поглядывая на него. В глазах его не было ни малейшего блеска.

— В чем дело? — спросила она.

Он и сам недоумевал, в чем же дело. Он прихлебнул из чашки.

— Ужасный это расход, — заметил он, — держать автомобиль.

Она хохотнула и сказала:

— Да ну, перестань.

— Беспрерывно жизнь дорожает, — пробормотал он.

Она одернула юбку, закрыла чулочные застежки и, охватив руками колени, сидела с безнадежным видом напрасно потрудившегося человека. Он вроде бы ничего не заметил.

— Ты читал в газете, — спросила она, — как один проповедник выступил перед народом по случаю своего столетия?

— В какой газете, где? — И он потянулся к «Манчестер гардиан».

— Не здесь, в «Дейли мирор», — сказала она. — Куда это я ее задевала? Он сказал, что до ста лет дожить ничего не стоит — только блюди заповеди господни и храни душевную молодость. Господи боже ты мой.

— В правительстве у нас засели грабители, — сказал он, — так они и дадут тебе сохранить душевную молодость. Беззастенчивый грабеж.

Олив его не слушала, а то бы она подумала, прежде чем сказать на это:

— У Эрика, знаешь ли, плохи дела.

— У него всегда плохи дела. Что такое на этот раз?

— Что и обычно.

— А что обычно?

— Денег нет, — сказала она.

— Я больше ничем не могу помочь Эрику. Я для Эрика сделал более чем достаточно. Эрик меня разорил.

И тут ему как бы свыше прояснилось, почему его сегодня не волновали застежки Олив. Вопрос был в деньгах, в их постоянном соглашении с Олив трехлетней уже давности. Приятно бывало, конечно… Человек, может статься, и не прогадал… Но теперь-то Мейбл Петтигру — какой подарок судьбы! Вполне довольна скромным фунтом, и ведь красивая женщина! А то езди тоже сюда, в Челси. Неудивительно, что человек не в себе, особенно если учесть, как трудно будет человеку разрывать такое деликатное соглашение с Олив. К тому же…

— Какая-то у меня слабость последние дни, — заметил он. — Доктор мой полагает, что многовато разгуливаю.

— Ну? — сказала Олив.

— Да. Нужно побольше дома сидеть.

— Боже ты мой, — сказала Олив. — Да ты для своих лет как огурчик. Другие пусть дома сидят, а тебе незачем.

— Что ж, — согласился он, — тут ты, пожалуй, права. — И, тронутый, он кинул нежный взгляд на ее ноги, на то место, где под платьем застежки пояса держали чулки, однако она и не подумала обнажить их.

— Пошли ты своего доктора, — сказала она, — к чертям собачьим. И вообще, зачем ты пошел к доктору?

— Ну как, милая, там побаливает, здесь покалывает, а в общем, конечно, ничего серьезного.

— Куда моложе тебя, — сказал она, — и то у них побаливает и покалывает. Взять хоть Эрика…

— Это он-то на возраст жалуется?

— Да не без того. Господи боже ты мой.

Годфри сказал:

— Пусть винит самого себя, больше некого. Хотя нет, я-то виню его мать. С той минуты, как мальчишка родился, она…

Он откинулся в кресле, скрестив руки на животе. Олив прикрыла глаза и расслабилась, а голос его гудел в предвечерний час.

Годфри вернулся к своей машине, одиноко стоявшей у развалин. Все его тело подзатекло от сидения в этом жутком современном кресле у Олив. Человек наговорил лишнего и просидел дольше, чем собирался. Он неловко втиснулся в машину и хлопнул дверцей; его враз принялась укорять собственная более достойная и вновь обретенная личность.

«Ну что же это человек так себя ведет, зачем ему? — спрашивал он себя, выехав на Кингс-роуд и покатив по ней. — Зачем человеку все это нужно? — думал он, не разъясняя себе, впрочем, что именно. — Как это началось, с чего вдруг человек стал себя так вести?»

И негодовал на Чармиан, которая всю-то их совместную жизнь слыла кротким ангелом во плоти, женщиной с тонкими чувствами и утонченными вкусами. А он, Колстон-пивовар, он — сущее бревно, и терпели-то его только из-за нее, вот и наградили, можно сказать, подлой чувственностью. Он негодовал на Чармиан и торопился домой посмотреть, все ли она уладила, огорчив и миссис Энтони, и миссис Петтигру. Он извлек часы. Без семи с половиной минут шесть. Домой, домой, надо немножко выпить. Что же это на квартире Олив никогда ни капли спиртного. Говорит, не по средствам. Интересно, как это не по средствам: что она, спрашивается, делает с деньгами.

Алек Уорнер явился к Олив в половине седьмого. Она налила ему джину с тоником, он поставил его на столик рядом с креслом и вынул из портфеля блокнот в твердой обложке.

— Что новенького? — спросил он, откинув пышную седую голову на желтую спинку желтого кресла.

— Гай Лит, — сказала она, — был у врача опять же насчет своей шеи, снова ревматический приступ. Очень редкий случай, называется как-то вроде «торты в школе».