Тогда я пошла к Эдвине. Она сидела в постели, на подносе перед ней стоял завтрак. Сиделка что-то мыла в ванной, примыкающей к Эдвининой спальне. Она заглянула в комнату узнать, кто пришел.

Эдвина пребывала в нормальном для нее состоянии. Она сказала:

— Самоубийство. Совсем как та женщина у вас в романе.

— Знаю.

Я села на краешек постели и позвонила в «Парк и Ревиссон Ланни» попросить вернуть мне машинописный экземпляр «Уоррендера Ловита».

— Пожалуйста, не вешайте трубку.

Девушки не было несколько долгих минут, и я успела сообщить Эдвине, что мою книгу не будут печатать.

— Будут, будут, — сказала Эдвина, — об этом я позабочусь. Мой друг…

На том конце провода секретарша проговорила в трубку:

— Боюсь, мы уничтожили находившийся у нас экземпляр. Мистер Ланни специально для вас выложил рукопись на свой письменный стол, но вы ее не забрали, и он решил, что она вам не нужна.

— Я не видела на столе никакой рукописи. Уверена, что ее и не было.

— Но мистер Ланни утверждает, что он для вас ее приготовил. Он говорит, что выбросил рукопись. Нам, мисс Тэлбот, негде хранить рукописи. Мистер Ланни говорит, что за рукописи мы не несем никакой ответственности. Это указано в договоре.

— Передайте мистеру Ланни, что я поговорю со своим адвокатом.

— Вот именно, — сказала Эдвина, когда я положила трубку, — пусть знают, что вы поговорите со своим адвокатом.

— Нет у меня никакого адвоката. Да и говорить все равно бесполезно.

— Да, но теперь у них будет о чем подумать, — заметила Эдвина. Она взяла с подноса хрустящий гренок, намазала маслом и протянула мне. Я грызла его, раздумывая, как бы ухитриться написать «Уоррендера Ловита» заново от точки до точки. Но я знала, что не смогу. Если все экземпляры, включая гранки, которыми завладел сэр Квентин, и вправду уничтожены, то навсегда утрачена и непосредственность книги. Я не сказала Эдвине, что лишилась издателя по милости сэра Квентина; в целом старая дама успешно справлялась с тем, что произвела на свет такую дрянь, и незачем было лишний раз напоминать ей об этом. Мне снова довелось подумать о том, как мужественно Эдвина умеет смотреть в лицо фактам, когда она в своем черном атласном платье и жемчугах, тихая, но живая до кончиков ногтей, сидела в инвалидной коляске на похоронах сэра Квентина.

В то утро мне было полезно посидеть у нее на постели и погрызть гренки, которые она неустанно намазывала для меня маслом и джемом: дряхлые звездно-полосатые флаги — ее унизанные драгоценностями длинные пальцы — так и порхали среди крохотных фарфоровых тарелок и мисочек.

Один раз зашла Берил Тимс — «проверить, все ли в порядке». Сиделка по имени мисс Фишер, добрейшая душа, появилась из ванной и заверила ее, что все прекрасно, Эдвина смерила Берил Тимс взглядом. А я себе грызла гренок.

— Не попросить ли нам, — сказала мисс Фишер, — свежего чаю и еще одну чашечку?

— Зачем? Флёр может пойти на кухню и там выпить со мной кофе.

— Нянечка просила чаю, — сказала Эдвина. — И пусть нам его подадут сюда.

— Флёр ждет работа. Нам ведь не хочется отрывать Флёр от работы, правда? — вопросила Английская Роза. — Вы же знаете, что вчера мисс Фишер не взяла положенные полдня отдыха. Мы надеемся, что сегодня с нами посидит Флёр, правда? Я буду на дознании вместе с сэром Квентином, так что вы с Флёр вместе и почаевничаете, ладно?

Она не обращалась ко мне непосредственно, но у меня были свои планы, так что возможность провести в квартире несколько часов с одной лишь Эдвиной показалась мне крайне заманчивой. Когда мисс Фишер заявила: «Что вы, я и подумать не могу бросить леди Эдвину в этот тяжелый час», я тут же возразила, что с удовольствием приготовлю днем чай и вообще пригляжу за леди Эдвиной.

— Мисс Фишер нуждается в отдыхе, — произнесла Берил Тимс.

— Целиком согласна с миссис Тимс, — сказала я, и, вероятно, это было первый и последний раз, что я с ней согласилась.

На том и порешили. Мисс Фишер вышла следом за миссис Тимс с тазом выстиранного белья, а я принялась названивать Солли Мендельсону.

Я не любила звонить Солли днем, когда он отсыпался после утомительной ночной смены. К тому же я всегда считала, что у него есть своя личная жизнь, какая-то женщина, с которой он никого не знакомил, но которая занимает его свободное время; о таких вещах не принято допытываться, да и в самом Солли было нечто, не позволявшее его настоящим друзьям лезть в его внутренний мир. Я знала, что телефона он по крайней мере не отключает — на случай, если вдруг позвонят из отдела новостей его газеты, и чрезвычайные обстоятельства, в каких я очутилась, заставили меня рискнуть. Он ответил мне сонным голосом, но, когда я настойчиво и кратко попросила его сделать то-то и то-то, Солли, не дожидаясь объяснений, сказал, что в точности исполнит мою просьбу.

Без четверти четыре Солли прибыл на Халлам-стрит — большой, нескладный, небритый и закутанный в шарф. Со своей огромной коричневой дорожной сумкой он здорово смахивал на взломщика. Эдвина сидела в кресле в гостиной.

Сэр Квентин не стал заходить домой: он должен был встретиться с Берил Тимс на коронерском дознании[54] о самоубийстве Бернис Гилберт в помрачении разума. Как только Берил Тимс вышла из квартиры, я тщательно обследовала кабинет сэра Квентина. Гранки «Уоррендера Ловита» бесследно исчезли. Зато среди ключей в незапертом ящике оказался и ключ от шкафа, в котором, как любил повторять сэр Квентин, «кроются тайны».

В шкафу во всех ящиках хранились досье с записями сэра Квентина о членах «Общества автобиографов». Тут были миссис Уилкс и баронесса Клотильда дю Луаре, мисс Мэйзи Янг, отец Эгберт Дилени, сэр Эрик Финдли и покойная Бернис «Гвардеец» Гилберт, вдова бывшего поверенного в делах в Сан-Сальвадоре сэра Альфреда Гилберта… Эти досье представляли для меня интерес. Была еще папка, помеченная «Берил, миссис Тимс», но она не стоила внимания. Я решила забрать эти досье в виде залога за «Уоррендера Ловита», который — я была абсолютно уверена — Дотти выкрала из моей комнаты по указке сэра Квентина.

Но, ожидая Солли, я заодно бегло проглядела одну из автобиографий — мне было любопытно, что нового в них появилось с тех пор, как, отстранив меня, сэр Квентин взял дело в свои руки. И мне-таки хватило времени заметить, листая страницы досье, что хотя сами воспоминания остались в прежнем объеме, в них вложены листки с заметками, частично отпечатанными на машинке, частично написанными от руки сэром Квентином, — знакомые отрывки, более или менее дословно изъятые из моего «Уоррендера Ловита».

Когда Солли позвонил у дверей, я замкнула шкаф с его тайнами. Эдвина, восседавшая при всех регалиях, бурно обрадовалась Солли. Я усадила его рядом с нею — он все еще не мог сообразить, что к чему, — и объяснила сразу им обоим:

— Я намерена забрать воспоминания «Общества автобиографов» домой, чтобы над ними поработать. Этим биографиям настоятельно необходима литературная правка.

До Солли, похоже, начало доходить. Эдвина же со сверхъестественной проницательностью сообразила такое, что даже мне не пришло в голову; она сказала:

— Великолепно придумано! Это положит конец трагедиям. Несчастная «Гвардеец» Гилберт!

Тут я рассказала Солли, что леди Бернис совершила самоубийство и что в эту самую минуту происходит дознание. Я взяла его сумку и вышла, оставив его в обществе Эдвины.

Я уложила досье в Соллину сумку — захватывающее было переживание. Как легко воровать, подумала я и представила, как сэр Квентин уворовывает мою книгу — не только в материальном смысле, но сами слова, фразы, идей. Основываясь на том немногом, что я успела пробежать глазами, я поняла, что он умудрился украсть даже придуманное мной письмо от Уоррендера Ловита к другому персонажу, Марджери. Сумка получилась тяжелой. Я стащила ее в прихожую и поставила у парадных дверей.

К моему возвращению Солли запалил в гостиной красивую серебряную спиртовку под чайником, в котором Эдвина любила днем заваривать себе чай. Для чаепития было чуть-чуть рановато, но Эдвина, как она выразилась, всегда «томится по чаю». Солли начал угощаться печеньем и пшеничными лепешками с маслом. Эдвина спросила: