Вертухай немного расслабился.

—Конечно, Грауэрхольц. И прекрати говорить мне „босс“. Ты же знаешь, что обращаться нужно „мистер“ или „сэр“.

—Слушаюсь, сэр, мистер Уилбур. Благодарю вас.

Грауэрхольц прошел в самый дальний конец склада. По пути он пробежал, расставив для равновесия руки, по стальной балке, валявшейся на земле, дожидаясь, когда ее установят на место проржавевших стропил в кровле блока „С“. Тюрьма была настолько старой, что что-нибудь постоянно приходилось ремонтировать и заменять. Оба конца балки в тех местах, где следовало произвести сварку к гребню крыши и кромке стены, были срезаны наискосок. На этой десятиметровой балке белой краской был намалеван номер „99“. Для удобства перетаскивания через три отверстия для болтов с каждого конца были продеты нейлоновые петли. Грауэрхольц спрыгнул с балки и вприпрыжку рванул к тяжелому металлическому верстаку в глубине склада.

Установка для распиловки каменной плитки была привинчена к краю верстака. Он взгляда Уилбура ее прикрывал большой лист стали, прислоненный к верстаку. Грауэрхольц повернул рубильник, включая электричество, и нажал красную пусковую кнопку на корпусе пилы. Темно-серый диск начал вращаться с нудным воем, отражаясь от стального листа, который становился еще громче.

Мать твою. Грауэрхольц внезапно припомнил кайф, который он испытал, насилуя одну женщину в ее квартире на Форт-Уорте. Баба была из тех шлюх, что носят деловой костюм и заколачивают по шестьдесят штук в год. Когда Гектор драл ее, так, правда, и не кончив, он слушал по плееру на максимальной громкости „Хоулин Вулф“, оравших „Уанг Данг Дудль“, а потом вырезал на груди женщины ножом для разрезания линолеума свои инициалы — ГГ. Тогда было так же клево, как сейчас. А бабу он тогда не пришил — оставил ее со шрамами и перспективкой уплатить сто тысяч баксов за курс интенсивной психотерапии. Если бы ему пришло в голову, что его могут поймать — а его так и не поймали, — он бы, конечно, дамочку прирезал, но тогда он об опасности не подумал.

Это случилось потому, что, как осторожно объяснил ему Клейн, Грауэрхольц был одним из тех редких даже в „Зеленой Речке“ индивидуумов, у которых между мыслью и действием не существует никакого интервала и которым страх в связи с возможным возмездием совершенно чужд. Некоторые живут одним днем — Грауэрхольц жил одной минутой. О будущем Гектор задумывался, лишь когда напоминал себе, что независимо от его победы или проигрыша все когда-нибудь закончится так же, как и с его папашей — толстым, никчемным и выжатым как лимон, другими словами, хуже мертвого. Так какого же хрена беспокоиться? А тюремная жизнь Гектору нравится. Халявная жратва и койка, постоянное ожидание драки, игра по самой высокой ставке. Поначалу, конечно, не хватало девки, но со временем об этом дерьме забываешь. Большинство парней дрочит или платит другим за отсос — или заставляет делать бесплатно — только для того, чтобы убедиться, что его снаряжение все еще работает. Кайфа от этого все равно немного. Во всяком случае, Грауэрхольц к сексу равнодушен; все равно самое приятное в этом занятии — слушать вой этих потаскух, когда их колотишь. Теперь, когда их не видно поблизости, он о них практически не вспоминает, да и о самом сексе тоже.

Так вот, Клейн объяснил Грауэрхольцу, что люди боятся его как раз потому, что у него нет вот этого временного промежутка между позывом и действием. Он не был здоровенным, не был сильным и не был особенно умным: он был опасен, как змея, полураздавленная козой, или как взбесившийся волкодав, которого следовало бы пристрелить, и люди это понимали. Неизвестно, входило ли это в намерения доктора, но Грауэрхольц остался очень доволен подобным его разъяснением.

Мечтательное настроение Гектора было прервано появлением Буббы Толсона, толстый палец которого подталкивал в спину спотыкавшегося Сонни Уэйра. На бледно-зеленом лице Сонни губы дрожали и кривились, как червяки в банке с наживкой.

—Эй, Сонни, куда ты пропал? — ангельской улыбкой приветствовал гостя Грауэрхольц. Ему приходилось повышать голос, чтобы перекрыть завывание пилы. Уэйр глуповато ухмыльнулся в ответ.

—У меня понос, — пожаловался он.

Грауэрхольц поцокал языком и сочувственно покачал головой:

—Так надо обратиться в лазарет, — посоветовал он. — Кто же позаботится о твоем здоровье, кроме тебя самого?

—Дык мне неохота в эту паскудную палату в лазарете. Там же одни пидоры лежат, знаешь?

Грауэрхольц кивнул Буббе, нависшему над плюгавой фигурой Уэйра.

—Боюсь, что там можно подхватить и что-нибудь похуже, — продолжал Сонни. — Ой, больно!

Бубба одной ручищей обхватил Уэйра сзади, а грязной ладонью второй зажал ему рот и нос. Сонни извивался и отбрыкивался, но Толсон поднял его в воздух и занес за стальной щит, укрывавший циркулярную пилу. Грауэрхольц посмотрел в противоположный конец склада, где дюжий Хорэс Толсон как раз забрасывал мешок с цементом на верх кучи. Бородач остановился и присмотрелся к Гектору. Тот поднял большой палец вверх и обхватил его ладонью другой руки, будто обжимая детонатор.

Хорэс поднял кирпич, подошел сзади к боссу Уилбуру и сбил наземь одним ударом.

Пока он затаскивал тело вертухая в ангар, подальше от глаз дежурившего на вышке западной стены охранника, Грауэрхольц за стальным столом улыбнулся Уэйру. Пронзительный визг пилы усиливал напряжение момента. Лицо Сонни, полуприкрытое лапищей Буббы, распухло и побагровело; глаза вылезли из орбит.

—Ну что, стукачок! — прокричал Грауэрхольц, перекрикивая вой пилы. — Так какая лапка тебе нужна меньше?

Девлин смотрела вслед идущему к основному зданию Клейну со смешанным чувством злости и смущения. Ее здоровые профессиональные инстинкты призывали ее понять, чем руководствовался Клейн, бесцеремонно выставляя ее из лазарета и провожая до проходной вскоре после проявленной им сексуальной прыти. Грег Гарви, мол, умер в печальных обстоятельствах, настроение в изоляторе тягостное. Коули очень расстроен, так что лучше, ей, Девлин, сегодня не задерживаться и т. д. Профессиональные инстинкты одобрительно подсказывали, что смерть в палате, естественно, подействовала на Клейна, Коули и других, но нутром Девлин понимала, что это отговорка. Заключенные умирали и раньше. Вообще-то они мерли как мухи под аккомпанемент непристойностей и показного мужества, за которым прятался обычный страх. Скорее, это как-то связано с сексом, и Девлин засомневалась, а не последней ли дурой она себя проявила. На проходной, дожидаясь завершения стандартной процедуры проверки, она мысленно возвращалась к недавним событиям и была просто потрясена своим сильным желанием Клейна, прямо там, стоя, у стены кабинета. И пусть бы он не просто взял, а трахнул ее изо всех сил именно в этой убогой сырой конуре, среди больных и умирающих. Мужчины и раньше сохли по ней, но она никогда не сталкивалась с чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающим потную, слезливую, свирепую похоть Клейна, пугающую и нежную, животную и человеческую одновременно. Конечно, и самой Девлин приходилось испытывать мгновения страсти, но такого… Ни презервативов. Ни предосторожностей. Господи, она, должно быть, сошла с ума! А может, безумное состояние для нее естественно? Что-то в ней бунтовало против укоризненного голоса здравого смысла. Она просто хотела, чтобы Клейн взял ее и со всем возможным риском кончил в нее. Ей хотелось, чтобы он поскорее закончил с Гарви и вернулся, чтобы закончить с ней. Благоразумие и здравый смысл разом возопили: что она несет? А естество ответило: а пошли вы все… Я хочу ощущать его в себе, его руки на своем теле, хочу слышать, как он постанывает у меня за ухом. Мне нет дела до того, кем он был раньше и чем занимался. Я знаю его. Я хочу его. За несколько минут я узнала его лучше, чем любого другого человека в своей жизни. А он узнал меня. Я люблю его…

Я люблю его…

Она больше не терзалась сомнениями. Некоторое время Девлин сидела опустошенная. В отличие от цивилизованной части ее существа, таящаяся в ней, как и во всех других женщинах, тысячелетняя мудрая старуха не была удивлена или испугана. Старуха эта знала, что Девлин наблюдала за Клейном целый год: видела сетку морщин у глаз, когда он склонялся над зашиваемой раной, видела, как перекатываются мускулы под кожей его рук, следила за тем, как отрастают волосы и у него появляется привычка приглаживать их собственным потом, который постоянно проступал на его костистом лице. И она слушала его смех и его голос и привыкала к его цинизму и манере общения с людьми, которые стремились поделиться с ним своими заботами, и он никогда им в этом не отказывал. Она ощущала его отдающее тюремной пищей дыхание и запах бесполезного дезодоранта из тюремной лавчонки, запах больницы, намертво впитавшийся в его руки и одежду, его собственный запах, исходящий от его кожи. И постепенно влюблялась, что не было секретом для мудрой старухи и совсем не понимала она, Девлин. Теперь все стало ясно и ей.