Я посмотрела на часы – половина девятого. В девять собирались зайти Игорь и Ольга. Скажут мне напутственное слово, короче, будут учить меня жить. Так и быть, в их присутствии мне не страшен никакой умалишенный отец сумасшедшего студента, грубо врывающийся в и без того не очень мирное течение моей сугубо личной жизни.
– Хорошо, – медленно растягивая слова, выговорила я. – Подъезжайте ровно через час, я спущусь и встречу вас у подъезда, – и я назвала адрес.
– Спасибо, – облегченно вздохнул Рахманов. – Я понимаю, что вы обо мне думаете. Но, возможно, рукопись пригодится вам в поездке.
Этот звонок лишил меня душевного равновесия. С одной стороны, меня всегда интересовали древности, с другой – мне было сейчас не до них. Я металась из одной комнаты в другую, точно искала выхода из запутанного лабиринта, не узнавая собственной квартиры. Оправдывала я себя тем, что, якобы, собираю вещи, а сама с нетерпением ждала появления друзей.
К счастью, первой приехала Ольга. Она еще толком ничего не знала и рвалась помочь, чем может.
– Ну что? Сон в руку? – с порога выпалила она.
– В руку, в руку, – устало улыбнулась я, ведь к этому времени я напрочь забыла про свой пресловутый сон.
В двух словах я рассказала ей обо всем, чем повергла ее в состояние шока. Она долго молчала, а затем весь вечер бормотала: «Сон в руку!» Я поведала ей и о последнем телефонном звонке. Она обругала меня за доверчивость и неосторожность, считая, что я должна была решительно и настойчиво послать этого родителя куда подальше. Потом она вдруг осеклась, с минуту молчала и, наконец, изрекла:
– Сон в руку. О чем манускрипт?
– Почем я знаю, – пожала я плечами. – Что-то, видимо, об одиннадцатом веке и связи Испании и Руси, судя по тому, что интересовало студента.
Оля взвесила информацию и вынесла вердикт:
– Все идет по плану.
Я рассеянно кивнула и пошла открывать дверь Игорю. С удивлением я осознала, что его приход меня приятно волнует: мой бывший муж своим уверенно-жизнерадостным взглядом на вещи вселял в меня бодрость и силу. А сейчас он стоял передо мной, как всегда подтянутый, в костюме с иголочки, и голубые глаза его излучали тепло и энергию, а губы растянулись в обезоруживающей улыбке.
– Извини, я несколько припозднился. Дела. К вылету готова?
Я глянула на часы, будто бы и правда пора отправляться в полет, и ахнула – ровно половина десятого.
– Пойдем скорее со мной, – потянула я его за собой, на ходу накидывая плащ.
– Погоди, дай с Ольгой поздороваться. Куда ты меня ведешь? – замешкался он.
– Сейчас объясню, – крикнула я уже с лестничной клетки. Пока мы спускались в лифте, я путано вещала о студенте, его отце, о рукописи. Получался полный бред. Но Игорь очень серьезно выслушал и даже не выказал никакого неудовольствия по поводу несвоевременности обмена древностями.
Вечер стоял довольно теплый, но уже подкрадывалась ночная прохлада. Молодой игривый ветерок заискивающе тормошил нас за рукава и трепал за волосы. Фонарь, которому по должности положено было освещать крыльцо подъезда, нерешительно мигал, словно еще не определился, пора ему заступать на вечернее дежурство или нет. Около подъезда стоял мужчина. Он был высокого роста и одет в темную ветровку и джинсы. Это все, что можно было рассмотреть в сумерках.
– Владимир Сергеевич? – окликнула я его.
Он радостно подался к нам. Я представила мужчин и с удовлетворением отметила, что присутствие рядом Игоря было как нельзя кстати. Рахманов явно волновался. Он вновь просил извинить его за звонок и глупую настырность и вновь пытался объяснить свое ребяческое поведение тем, что нутром ощущает необходимость передачи мне документа.
В разговор неожиданно вступил Игорь. Меня до крайности изумило и то, что он сказал, и то, почему он вдруг говорит об этом совершенно незнакомому человеку, – это было так не похоже на такого разборчивого в собеседниках и не склонного к излишней откровенности Игоря.
– Елена Андреевна едет на поиски своего пропавшего брата. Почему-то мне тоже думается, что ваш документ каким-то образом прольет свет на это таинственное исчезновение.
Игорь рассказал и об археологических увлечениях Коли и даже о Тартессе и Атлантиде.
– Все это очень странно, – покачал головой Владимир Сергеевич. – Моя рукопись относится к одиннадцатому веку. Она русская, по происхождению, но написана на трех языках. Наиболее полный из сохранившихся текстов был на испанском, вернее, на древнем испанском. Арабский и древнерусский тексты сохранились хуже. Все три варианта – три части одного документа, содержащие один и тот же текст, подобно Розеттскому камню. Во вступлении автор оговаривает, что выбрал эти три языка для создания своего документа, поскольку каждый из языков был ему по той или иной причине близок.
– Но я не читаю ни на одном из перечисленных вами языков, – опешила я.
– Не пугайтесь. Я передаю вам уточненный и сверенный русский перевод, составленный с учетом всех трех языков. Текст отпечатан, – успокоил меня Владимир Сергеевич и вдруг спохватился: – Да, я подумал, что надо обязательно приложить и копию оригинальной рукописи… Даже не знаю, зачем. К тому же пока трудно увидеть связь между моим манускриптом и вашими грустными событиями.
– Я просто убежден, что связь есть, – вмешался Игорь. – Огромное вам спасибо за вашу настойчивость. Очень приятно, когда люди неравнодушны.
Я не узнавала Ветрова. Его словно подменили. Похоже, за сегодняшний день он настолько многое передумал, что даже изменил своей исключительной практичности и приземленности.
Рахманов тем временем достал из-за пазухи куртки папку и бережно протянул ее мне:
– Вот. Возьмите, пожалуйста, и пусть она принесет вам удачу.
– Спасибо, Владимир Сергеевич, – тепло откликнулась я. Этот человек больше не казался мне умалишенным отцом назойливого студента. Возможно, я хваталась за соломинку, поверив в интуицию двух совершенно незнакомых и, очевидно, совершенно разных людей. – А где же оригинал? – не удержалась я от чисто женского любопытства.
– Оригинал хранится у моего отца. Он передавался из поколения в поколение по мужской линии старшему сыну. Теперь его унаследую я, а затем Алеша, – улыбнулся Рахманов и добавил: – Манускрипт очень древний и ветхий. Он написан частично на толстой бумаге, а большая часть – на пергаменте.
– Погодите, какая бумага? В одиннадцатом веке не существовало бумаги, – возмутилась я.
– Вот именно! Да и пергамент на Руси был привозной. Но это – арабская бумага. Мы отдавали весь документ на экспертизу. Это действительно, что и удивительно, одиннадцатый век!
Я могла лишь восхититься, что держу в руках такую древность и ценность. Но мое обычное возбуждение от соприкосновения с «древнятиной» подавлялось волнением последних двух дней. «Древнятина» уступала место проблемам сегодняшнего дня. Но у меня было пять часов перелета на то, чтобы полистать Колины отчеты и древний манускрипт.
Мы распрощались с Рахмановым, и я пообещала вернуть ему документ по возвращении. Когда мы с Игорем поднялись домой, мы увидели, что Оля не теряла времени даром. Нас встретил изысканно накрытый стол, а посреди красовалась дорогая бутылка вина, которую, видимо, Игорь, как волшебник, исхитрился незаметно передать Ольге, когда только пришел.
Мы очень душевно посидели. Друзья напутствовали меня советами, которые в большинстве своем оказались вполне разумными и не лишенными целесообразности. Вскоре Ольга засобиралась домой, а Игорь под каким-то предлогом задержался. Когда Оля ушла, он налил нам по бокалу вина и произнес следующий монолог:
– Аленушка, последние два дня полностью вывели меня из равновесия. Видишь ли, я не перестаю думать о Николае. Я знаю его со школы. Меня всегда удивляли и смешили его увлечения, я считал их мальчишеством. Когда он бросил археологию, я решил, что он, наконец, вырос, и я стал бороться за то, чтобы помочь ему расстаться с детством окончательно. То, что он не сопротивлялся, лишь укрепляло меня в мысли, что я прав. Ты помнишь, как я рассказывал тебе о его успехах в настоящем деле, в деле, которое было стоящим, на мой взгляд. Месяц назад, когда я стал получать его отчеты, я понял, как глубоко заблуждался на его счет. Сейчас же я еще и засомневался в правильности своих собственных стройных убеждений. Это нелегко для почти сорокалетнего мужчины ломать свой взгляд на вещи. Ведь это не потеря иллюзий: их я никогда не имел, а значит, не могу и потерять их. Это скорее обретение иллюзий, как бы забавно это ни звучало.
