Скорее всего, стадо через день-два вернулось бы, но ждать ватага не могла. Байдары были вовсе плохи, надо было успеть пройти еще хоть немного, пока лодьи держались на воде.

Шкуры пропускали воду, как решето, и, сколько ни вычерпывали ее, все одно под ногами хлюпало. Ватажники больше за черпала держались, чем за весла.

К вечеру три байдары начали тонуть. Море, к счастью, было спокойно, и дырявые лодьи благополучно подогнали к берегу. Сняли груз, осмотрели шкуры. Ну да там и смотреть было нечего. Бочаров только глянул и отвернулся. Увидел: дыра на дыре. «Все,— сказал себе капитан,— тянуть нельзя». Он велел перенести груз с негожих байдар на те, что покрепче, и ватага пошла берегом. Лодьи повели бечевой, поочередно впрягаясь в лямки. Бочаров шагал впереди, с надеждой вглядываясь в берег: вдруг лежбище объявится!

Но надежда была напрасна.

Медленно, от мыса к мысу, тащилась ватага. Впереди желтела галька прибойной полосы, и, каждый раз выходя на косу, с которой открывалась перспектива берега, Бочаров с болью убеждался, что зверя нет. Нет, хоть тресни! Бочаров с досадой перхал горлом, словно ему воротник тесен стал, и упрямо шагал дальше, зло вколачивая каблуки в гальку.

Байдары латали, заделывая дыры, но шкуры расползались под пальцами.

Капитан подошел к ватажнику, возившемуся с иглой у дырявого борта, присел, взялся за иглу. Ткнул в размокшую шкуру. Игла провалилась, будто он не кожу, а воздух колол. Бочаров осторожно закинул жилу хитрой двойной петлей, потянул, и сгнившая мездра развалилась, будто распоротая ножом. Капитан с осторожностью наложил шов, но и он не держал, прорезал шкуру.

— Вот так, где ни тронь,— сказал чинивший байдару ватажник,— все попрело.

Бросили одну лодью, вторую... В настороженных глазах ватажников Бочаров читал вопрос: что дальше? До устья Квийчака оставалось с полсотни верст, но да и там никто не ждал ватагу с запасными байдарами. И это все понимали. Бочаров хмурился и чтобы уйти от тревожных мыслей, становился в лямку, тянул до изнеможения... Но от мыслей нехороших было не скрыться. Перед глазами трудно переступали ноги идущих впереди, из-под армяков выпирали напряженно выступавшие лопатки, тянулись шеи с набрякшими жилами, а в голове настойчиво стучало: «Что дальше?»

Когда до Квийчака осталось с пяток верст, ушли под воду еще две байдары. Теперь их оставалась ровно половина из того, с чем вышли в поход. Бочаров понял, что больше ни одной байдары бросать нельзя. Здесь, на северном побережье Аляски, зверя они не найдут, а, перейдя на южное побережье, без байдар до Кадьяка добраться не смогут. Как без лодей через пролив на остров перемахнешь? По воде, как посуху, только Христос ходил. Байдары надо было перенести на себе через полуостров и там уже добыть зверя. Но такое представить было трудно: не только пройти нехожеными тропами, но и перенести байдары. Переволочь через сопки, болота, реки...

Бочаров остановил ватагу. Велел вытаскивать байдары на гальку, снимать шкуры. «Как это?»— забеспокоились ватажники. Но Бочаров, понимая, что, обнаруж он хотя бы и малую неуверенность, дело и вовсе пойдет нараскосяк, сказал твердо:

— Пойдем посуху, байдары и груз понесем на себе.

Голос у него был властный, лицо решительное.

Такому возразить трудно. Мужики топтались в недоумении на гальке. Бочаров шагнул к ближней байдаре, ухватился за борт и, оборотившись к стоящему рядом мужику, кивнул:

— Ну, помоги!

Тот, уступая его настойчивости, взялся за борт.

— Раз,— крикнул Бочаров,— два, посунули!

Они вымахнули байдару на гальку.

— Давай!— шумнул капитан ватаге.— Чего стоите?

На берегу обозначилось какое-то движение, и хотя и

не сразу, но мужики все же пошли к байдарам, засуетились, прилаживаясь, как бы половчее вытащить лодьи, и кто-то уже сбросил армяк, помешавший покрепче ухватиться за борт, другой швырнул на гальку шапку.

Большое это дело в ватажной жизни, коли старший не давал унывать и в минуту трудную мог взбодрить, поднять людей, сплотить и заставить впрячься в работу, которая только и спасала от гибели. Бочаров это знал, как знал и то, что старшему, как никому иному, не позволено расслабиться или, хуже того, обмануть ватагу, хотя бы и в малом. И уж вовсе немыслимо сподличать или корысть выказать. Такое было последним делом. Это конец старшинству, за таким ни одна ватага не шла. Люди всегда хотят, чтобы впереди был старшой, о котором мужик, изумленно глаза расширив, скажет:

— Глянь! Во как... То-то же...

Вот этот поведет ватагу. За ним люди и страшное перешагнут.

Шкуры с байдар сняли и, втащив лодьи повыше на прибойную полосу, поставили под ветер, чтобы, обсохнув, они немного полегчали. Черные шпангоуты байдар торчали как обглоданные рыбьи кости. Смотреть на них было невесело, да Бочаров и не давал мужикам оглядываться. Всей ватагой увязывали груз. А в том надо было проявить особую сметку и немало стараний. Груз- то на спинах ватажных дальше шел, и след было так его распределить и уложить, чтобы человеку под ним вольно было шагать. Не давил бы груз спину, не резал плечи, не выматывал человека с первых шагов. Особые держала сплели из ивовых прутьев для тех, кто понесет лодьи. Давнишее то, дедовское было устройство. Сколько устюжане, вологжане с переволоками по рекам ходили? В незапамятные времена лодьи посуху из реки в реку переносили, и для того придумана была ивовая справа. Коза плелась на плечи, что тяжесть байдары на всю спину брала и тем труд тяжкий по перевалу лодей с воду на воду намного облегчала. Об устройстве этом вспомнил капитан и сам же первую ивовую козу сплел. Мужик русский на выдумку ловок, нужда научила горшки обжигать.

Все время, пока вытаскивали на берег байдары, обдирали с них шкуры, увязывали груз, Дмитрий Иванович ходил меж ватажников, бодро гремя сапогами по гальке, шутил, прибаутками сыпал. В деле поспешал: здесь плечо под байдару подставит, там пособит котел навесить или груз увяжет. Да ловко, руки только мелькают. Посмотреть — и то на душе легче становится. А ватага смотрела на него, каждое движение, каждое слово мужики примечали. Кто-то сказал:

— А глянь-ка, капитан-то боек, знать ничего. Небось вывернемся. Тут еще надвое сказать...

Ему ответили смехом:

— Ишь ты, дело разделил, что корову надвое разрубил. Зад доит, а передок во щах варит.

На берегу засмеялись. Весело, отходчиво, как только русский мужик и может. Беда, что над головой висела, забылась за смехом, за громкими словами, за спешным делом.

А Бочаров того только и хотел. Но дело закончили, капитан отошел к воде, остановился так, что волна под ботфорты подкатывала. Руки по локоть в карманах рваного камзола. Глянул вдаль. Глаза были неподвижны, и веселья, уверенности в них не прибавилось. Но лица Бочарова никто не видел. К морю было оно обращено. У горизонта вспухали беспечальные кучевые облака, громоздились сказочными замками. Падали в волны чайки, кричали свое: не то жаловались, не то радовались. Кто знает?

Многопудовая колода взлетала кверху и, на мгновение задержавшись, ухала вниз, вгоняя сваю в неподатливую каменистую землю. И вновь взлетала, словно подкинутая дружным, в одну глотку, выхаркнутым с отчаянием:

— Эх, паря!

Десяток мужиков, вцепившись заскорузлыми руками в канат, тянули и тянули колоду кверху. Груди распирал мощный выдох:

— Эх!

И этот рожденный единым дыханием звук взрывом раздирал в клочья тысячелетиями устоявшуюся тишину над заливом, летел в сопки, ударялся в каменные лбы утесов, врывался в распадки и, многократно повторенный эхом, перекатывался, рокотал, гремел, говоря: на берег ступила сила, которой не противостоять ни зверю, селившемуся безбоязненно в этих местах, ни жестким ветрам, свободно гулявшим меж сопок, ни холодам, ни диким, безумным пургам. И, торопясь и поджимая хвосты, зверье уходило подальше в чащобы.

— Эх!