И это тоже порадовало Ивана Ларионовича: когда человек нетерпелив в деле — значит, оно в крови. На такого положиться можно. Равнодушный страшен. А в этом разе хотя и беспокойство, но не по-пустому.

Иван Ларионович коротко обсказал о встрече с губернатором, о крючке судейском, что обскакал приказчика Лебедева-Ласточкина, об удачной распродаже на московских торгах.

В голосе угадывалось: ты в Охотске торопишься, но и я не сижу сложа руки. Тоже расстарался. Губы сложил Голиков в хитрую улыбочку: молодые-де спешат, а старики без суеты и шума, но дело основательно варят. И еще неизвестно, кто больше успевает. Так и понимать надо было его. Да так и понял старика Григорий Иванович, не без удовольствия приглядываясь к нему со своей стороны.

— Обошел крючок купчишек,— сказал Иван Ларионович,— обошел. Свои цены установили. Винишко все решило. А винца-то на грош купцы выпили в сравнении с тем, что потеряли. Вишь, как оно: ни огонь, ни вода, а мужику — великая беда.— И, уж вовсе довольный разговором, Голиков по-шутовски руки раскинул, всплеснул ладошками, будто в пляс пошел: — А? Повеселились! — И валеночком под столом притопнул.— Во как!

Такого он никогда не позволял.

Шелихов захохотал так, что Иван Ларионович даже отшатнулся.

— Тихо, тихо,— сказал,— полегче, полегче...— и огонек свечи ладошкой заслонил.— Эко тебя разбирает...

— Ну, порадовал,— выкашлянул Григорий Иванович, перхая горлом,— порадовал, Иван Ларионович. А меня-то, меня Лебедев чуть пинками со двора не проводил. Истинно пинками. Вот и наказали вы его. Наказали...

И опять захохотал.

Иван Ларионович строго на него прищурился. Шелихов замахал руками.

— Ладно, ладно,— сказал,— все.

Иван Ларионович скромненько голову нагнул и из нижнего ящика стола достал листочек. Листочек в ладонь, а цены ему не было. Не без гордости подвинул к Григорию Ивановичу. Подтолкнул ноготком.

— Глянь,— сказал без нажима,— вот она, выручка.— И довольно руки на коленях сложил, сунув пальцы в пальцы.

Григорий Иванович впился глазами в бумагу.

— Славно, славно,— шептали шелиховские губы, а глаза бежали и бежали по аккуратно выведенным колонкам цифр,— славно.

И вдруг, отодвинув расчеты Голикова, Григорий Иванович обмакнул перо, взял чистый лист, полетел по нему быстрой рукой.

Иван Ларионович с любопытством потянулся через стол.

— Смотри,— сказал Григорий Иванович,— вот что мы наворочаем с таким-то капиталом.— Метнул взгляд на Ивана Ларионовича.— Первое — новое судно заложим. Это будет...

Шелихов на мгновение наморщил лоб и легко вывел цифру, от которой у Голикова в душе захолонуло.

Перо от торопливости руки Григория Ивановича брызнуло по листу кляксами.

— Эко, как ты хватил... Не больно ли много берешь? — спросил Иван Ларионович с неуверенностью.

— Хорошее судно заложим. Надежное. Нет, нет,— возразил Шелихов.— Здесь жалеть нечего. Глядишь, через год-два мы, сил наберись, махнем в Кантон, в Макао. А? — взглянул на Ивана Ларионовича. Глаза играли веселыми искрами.

Иван Ларионович трудно проглотил слюну. От цифр на бумаге перед ним рябь пошла.

— Кантон, Макао,— сказал,— не далеко ли собрался?

— В самый раз,— ответил Шелихов,— в самый раз. А это на ремонт старых галиотов.— И опять рука Григория Ивановича черкнула цифру, что испугать могла купчину, будь он и золотом обсыпан.— Это,— торопился Шелихов, выписывая новую строку и довольно морща губы,— на навигаторские приборы.

Очень обрадовал его Голиков. И выручкой знатной, и настроением веселым. В Охотске-то все один мараковал, не с кем было и словом перемолвиться. Считал гроши. А тут, смотри, приехал — и компаньон веселый, и капитал, что впору залатать все дыры. Шелихов обмакнул перо и занес над бумагой.

— Постой, постой, Гриша,— остановил Иван Ларионович севшим голосом.— Да мне-то ты что оставляешь? Я приказчикам больше плачу.— И резонно так, чуть склонив голову к плечу, с недоумением руками развел.— Приказчикам. Понимаешь? Приказчикам.

Во взгляде у него промелькнуло сомнение: на ветру- де холодном голову Григорию Ивановичу, Грише его дорогому, не прихватило ли морозом? Оно в лютую стынь всякое случается.

— Что? — переспросил Шелихов, поднимая взгляд от бумаги. По глазам, высвеченным пламенем свечи, было видно, что он в мыслях далеко. Рука с пером повисла в воздухе.— Что сказал-то?

— Приказчикам, говорю,— повторил Иван Ларионович,— я больше плачу, чем ты мне оставляешь за труды.— Лицо его стало кислым.— Да и то на двоих надо разделить: на тебя да на меня.

— Приказчикам? — протянул Шелихов и легко засмеялся: — Ну да на то они и приказчики, Иван Ларионович, а мы хозяева.— И, будто сказав этим все, опять согнулся над бумагой, ведя новую строчку.

Иван Ларионович дрожащими пальцами коснулся лба, разглаживая морщины, которые не только слабая рука, но и ничто иное разгладить не могло.

— Мысль у меня есть,— сказал Шелихов,— для новоземельцев книг поболее закупить по навигации, арифметике, истории.

— Так, так,— провякал Иван Ларионович, обминая ладошкой лоб, и неестественно, как рак на свет, выпучил глаза.

Шелихов в другой раз глянул на него:

— В Москву срочно надо послать человека скобяного товару закупить, да поболее.

И новую строчку вписал в испугавший Ивана Ларионовича лист, не замечая, что настроение у компаньона переменилось и он уже валеночком в пол не стучит, но, напротив, нахохлился и глазами царапает, что филин из дупла. У Ивана Ларионовича на щеках выступили темные пятна, поползли к шее. Рука на лбу затрепетала. Покряхтывая, он вспомнил вдруг, как сидел в этой же самой комнате после возвращения судейского крючка из Москвы и размышлял о том, что приедет Гришка — и полетят счастливо вырученные на торгах белые голуби. «Пташками» тогда еще он их назвал, и горечь, что в тот вечер обожгла, вновь к горлу подступила.

— Так, так,— проскрипел,— но арифметика-то, навигация к чему?

— Как к чему? — удивился Шелихов, откинувшись на спинку жалобно запевшего под ним стула.— Знающих людей у нас великая нехватка на новых землях. Так мы тамошних мальцов учить будем. Народ они смышленый, бойкий. Сам видел, знаю. И коли выучим, станут они компании немалой подмогой. Это я обмозговал. Шесть человек тамошних ребятишек с собой привез и в Охотскую навигаторскую школу хочу определить. Посмотришь, какие из них мореходы выучатся!

— Так... так,— протянул Иван Ларионович,— обмозговал, говоришь? — Ладошка все мяла и мяла морщины.— Подмогой, значится,— и не выдержал, сказал: — Гриша, охолонь,— и уже тверже добавил: — Да наше ли то дело?

— Наше,— с уверенностью ответил Шелихов,— чье же еще?

Взглянул на Голикова и тут только увидел перемену в лице компаньона. Разом все понял. И обида его ударила. Так обрадовался разговору. Разлетелся в мечтах. И вот те на... Укорот на него накинули. Стой, конь ретивый! Сдавай назад! Этого он никак не ожидал. Лучше бы обухом в лоб двинули. Дыхание даже перехватило у Шелихова. Так негаданна была перемена в Голикове. И словно сорвалась в Григории Ивановиче пружина. Вскочил со стула. Метнулся по комнате. Пламя свечи взбросилось, как от ветра. Весь, до конца, был там, на Кадьяке. Море в ушах гудело. Паруса над головой плескали. И вдруг увидел: тесная комната, лампада в углу, счеты на краю стола. Костяшки счетов белели, как укор разлетевшейся мечте. «Сколько там на них набросано,— ударило в голову,— на новоземельные дела? Даль голубая, море, люди, что жизни не щадят,— костяшки на счетах?»

— Можно,— ударил голосом,— и по-лебедевски, конечно. Что там? Можно! Даже и способнее.— Чуть не захлебнулся от слов.— Зверя взял, шкуры ободрал, на торгах сбыл, денежки в мошну, плюх на нее задом — и сиди. Вот,— пнул носком валенка в сундук, стоящий у стены,— весь капитал в такой сундучище.

— Ты тише, тише, Гриша,— подсох лицом Иван Ларионович,— это еще дедовский.

— Вот то-то,— резко оборотился к нему Шелихов,— что дедовский. А нам по-дедовски нельзя,— помял горло рукой,— время не то. Да и по-другому мы за дело взялись. Деды-то в подвалах ковырялись, в лабазах, а мы за окоем заглядываем. Эх,— махнул рукой,— мошну набить — какое счастье?!