– Оставь, Мироныч, окоротись, пора, не живи другой век, дай молодым тоже пожить.

– Молодым я не мешаю, – отвечал Мироныч, – молодые себе сами дорогу найдут, а ежели умереть, – смерть от себя не отгораживаю, только понимаю, что не всем же на печке помирать, и ни в каком Писании печка для старого человека не указана.

У Мазая его утка Маруська живет шестнадцатый год и до того привыкла к хозяину, что он когда едет на ботнике, то не в корзине Маруську везет, как все, а свободно держит на корзине и крылья даже не подрезает: хочешь, поднимайся и улетай. Но куда ей, старой утице, лететь, если в корзине сидит старый друг ее селезень и тихонечко ей подшваркивает.

Почуяв прекрасную зарю, мы тоже, как все, стали готовиться и Клеопатру тоже посадили, как все, на хомутик, а Хромку пустили просто: Хромка тоже, как и Маруська, от нас не уйдет. Эта Хромка, как и всякое живое существо, тоже имеет свою историю. Случилось, крыса облюбовала ее, схватила за ногу и хотела в дыру протащить, но утенок не прошел в дырку, да и мы подоспели. Как мы потом ни старались, но утенок остался хромым, и трудно теперь передать все мученья, на которые он был осужден из-за поврежденной ноги. Нападали на него как на убогого не только свои утки, но и гуси и куры тоже понимали, что уродливое существо в природе подлежит уничтожению, и не упускали случая тюкнуть клювом своим его по затылку. Скоро, однако, умный утенок понял, что единственное спасение его – это близость с человеком, и стал не упускать случая возможного сближения с нами. До того дошло у нас, что мы ездили на лодке, а Хромка плавала за нами, и когда лодка развивала скорость, ей недоступную, сначала давала нам знать писком, а потом и подлетывала. Такая хорошая она сделалась, такая привязчивая, так ее у нас все полюбили, так жалели, ухаживали, что Хромка выросла и стала уткой не хуже других и по крику своему отставала лишь от одной Клеопатры.

Ровно пять минут было нами истрачено в то утро, чтобы надуть резиновую лодку. При накачивании воздуха входящая в клапан струя издавала до того страшный звук, что все собаки наши, Бой и Сват, и даже Лада, окружив лодку, лаяли на нее, как на страшного врага. Когда же лодка была надута и враг исчез, неудовлетворенное желание подраться обратило внимание Свата на большой тяжелый Петин башмак, оставленный им возле машины при перемене обуви на резиновую. С быстротой необычайной и яростью рассвирепевшего тигра Сват бросился на башмак, схватил его и унес куда-то в чащу густейших можжевельников. Конечно, спасая драгоценный башмак, мы все врассыпную бросились искать Свата и не могли найти ни его, ни башмака до тех пор, пока Сват не вернулся сам к нашему дому с видом полного удовлетворения. Как мы ни бились, сколько мы ни топтались, нигде башмака найти не могли. После всех наших напрасных усилий Пете пришла в голову мысль: он предложил дать Свату второй башмак в том расчете, что он непременно унесет его и зароет на том самом месте, где зарыт был первый башмак, мы же все сразу бросимся вслед за ним и подсмотрим. Мы так и сделали, и все рассчитано у нас было верно, кроме одного: мы не могли развить скорость, равную со Сватом, сразу же от него отстали и потом, сколько ни топтались, опять не могли найти и второй наш драгоценный башмак.

– Никакой пользы, Петя, – сказал я, – хитрость твоя нам не принесла: мы лишились и второго башмака.

– Но и вреда никакого, – ответил Петя, – все же равно в одном башмаке никуда не уйдешь.

Но Ариша на эти слова стала горячо протестовать, она, бродя по кочкам мха, в поисках самой ценной зимовалой клюквы, нашла и принесла домой довольно-таки свежий лапоть.

– Вот если бы, – говорила она, – у нас был бы теперь непарный башмак, то можно было бы отлично, одна нога в башмаке, другая в лапте, ходить по болоту за ягодой.

Кроме резиновой надувной лодки, у нас есть еще байдарка, чисто спортивная лодка, которая складывается из полусотни симпатичных отполированных палочек: этот каркас потом вдевается в мешок из прорезиненного холста, имеющего всем известную форму байдарки. Крупным недостатком этой лодки является длинная возня с пригонкой палочек, но зато вся эта возня, весь труд сборки в тысячи раз искупается тем, что холщовая байдарка движется по воде совсем без затраты усилий. Двухлопастным веслом на байдарке вовсе не надо грести, а только ласкать воду, чуть касаясь ее. Когда же тело освобождается от труда, мысль на воде от свежего воздуха с такой силой начинает работать, что забирает с собой все видимое на воде и на небе, и кажется тогда, будто все происходит во сне. В этот раз нам особенно трудно далось складывание байдарки, и мы провозились до самого вечера, когда к нам из Веж приехал целый флот любителей утиной охоты с Мазаем во главе и со старым Миронычем в хвосте.

Мы отправились на вечорку всем флотом. Ледяные остатки зимних рек на пути нашем были неустранимым препятствием, и все мы должны были через лед перетаскивать свои лодки с некоторым риском искупаться в ледяной воде. Но все благополучно перебрались через лед и перетащили Мироныча с его костылями. После того как мы перебрались через Соть и потом через Касть, охотники начали распределяться на своих излюбленных местах, и так мало-помалу весь наш охотничий флот рассыпался и затаился среди верхушек затопленного леса. Мы с Петей выбрали себе места недалеко друг от друга для того, чтобы крик моей Клеопатры достигал Петиной Хромки и возбуждал ее. Петино место называлось Под Липовой, мое же просто Камень.

Это был небольшой островок, прямо на глазах от прибывания воды меняющий свои очертания. По середине его не было кустов и лежал камень громадных размеров. Когда я подъезжал, один из захваченных водою на островке зайцев забрался на камень и на нем стал толкачиком: можно было подумать, что он тут не один; наверно, тоже было тут много разных зверьков, кроме зайцев. Почти бесшумно вдвинул я свою узенькую байдарку в густые ольховые кусты, согнул над собою ветви, связал их и сделал шалаш окошками на воду и в сторону камня. Клеопатра моя, как только попала на воду, сразу же и начала драть горло, и сейчас же вдали в ответ ей закричала и Хромка. Летела пара крякв: впереди серая утка, сзади селезень в брачном наряде. Вдруг навстречу им откуда-то вывернулась другая пара. И вот обеим парам только-только бы встретиться, вдруг ястреб кинулся на утицу из второй пары, и все смешалось. Ястреб промахнулся. Утка бросилась вниз и на пойме скрылась в кустах. Ошеломленный ястреб скрылся под синюю тучу. А селезень из разбитой пары, придя в себя после нападения ястреба, сделал маленький круг: нигде в воздухе его утицы не было. Вдали первая пара продолжала свой путь. Одинокий селезень, вероятно, подумал, что это за его потерянной уткой гонится чужой селезень, пустился туда и стал нагонять.

Потерянная утка скоро опомнилась от нападения ястреба, выплыла из кустов на плес и стала кричать. Прилетел новый одинокий селезень. Между уткой дикой и моей подсадной завязалась борьба голосами. Моя утка разрывалась на части от крика, но дикая все-таки ее пересилила. Селезень выбрал дикую и потоптал.

Совершив огромный круг, вернулась первая пара, и за ней мчался селезень, потерявший свою утицу при нападении ястреба. Неужели он все еще воображал, что это не чужая, а его утка летит и за ной гонится чужой?

Его настоящая утка, довольная, очищала на плесе перышки и молчала. Зато моя Клеопатра взялась одна без соперницы достигать селезня. И он услышал ее… Так ли верна, что их любви все равно, какая утка, была бы утка! А что, если время у них мчится гораздо скорей, чем у нас, и одна минута разлуки с возлюбленной равняется десятку лет нашей безнадежной любви? Что, если в безнадежной погоне за воображаемой уткой он услыхал внизу голос естественной утки, узнал в ней голос утраченной – вся пойма тогда стала ему как возлюбленная…

Он так стремительно бросился на крик Клеопатры, что я не успел в него выстрелить: он ее потоптал. После того он стал делать вокруг нее обычный селезневый благодарственный круг на воде. Я бы мог тут спокойно целиться из моего прикрытия, но вспомнилась своя горячая молодость – и я не стал стрелять в этого селезня.