Именно в сопоставлении с этими высказываниями Дерсу совершенно по-новому звучит для нас одно из центральных лирических мест «Женьшеня», где образ камня-сердца становится символом кровной связи человека со всем окружающим его миром. «У самого моря был камень, как черное сердце… Этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу все вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и все было мне как мое, как живое. Мало-помалу выученное в книгах о жизни природы, что все отдельно, люди – это люди, животные – только животные, и растения, и мертвые камни, – все это, взятое из книг, не свое, как бы расплавилось, и все мне стало как свое, и все на свете стало как люди: камни, водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях совершенно так же, как после лова рыбаки сети просушивают» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 233–234).
В реалистическом сюжетном пласте повествования о жизни оленьего питомника множество конкретных деталей: выписана каждая шерстинка на теле оленя, дырочка, простреленная в ухе ланки Хуа-лу. Но как только Пришвин переходит к раскрытию своего лирического «я» и постоянной для него теме утраченной любви, превращенной в творческую любовь ко всему земному миру, – зримость описания пропадает. У каждого оленя есть имя – Черноспинник, Серый Глаз, Мигун, Щеголь, Хуа-лу – и только женщина, любимая героем, скрыта под туманным словом «она». И только про ее облик мы не знаем ничего, кроме того, что глаза ее удивительно напоминают глаза ланки оленя-цветка Хуа-лу, точно они ожили на лице женщины. Так конкретное растворяется лирически, становится музыкальным, текучим.
Не только основные события жизни героя, но и каждый реальный образ в повести обретают философски-символическое осмысление, и прежде всего центральный образ-символ – Жень-шень – корень жизни. Вначале это реликтовое растение с целебной силой, драгоценное лекарство, источник жизни, молодости, здоровья. Старый Лувен – тонкий знаток и опытный добытчик этого редкостного растения – в знак особого доверия и дружбы зовет героя посмотреть, как растет его корень жизни, который должен созреть через десятки лет. И корень жизни осмысляется уже как духовный источник бытия, питающий и направляющий человека, помогающий ему найти себя. Герой, страдающий от одиночества и утраты возлюбленной, обращает любящее внимание свое на жизнь природы и в ней творит нужное всем дело. Творчество природы углублено и обновлено преображающей ее доброй мыслью и волей человека. И это тоже рост его «корня жизни»: «Какая глубина целины, какая неистощимая сила творчества заложена в человеке, и сколько миллионов несчастных людей приходят и уходят, не поняв свой Жень-шень, не сумев раскрыть в своей глубине источник силы, смелости, радости, счастья!» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 287).
Но и олени – не просто животные, которых так заботливо, талантливо и вдохновенно растит в своем питомнике герой повести. Через них передана основная повторяющаяся во всех книгах Пришвина тема любви как источника творчества жизни. Образ прекрасной ланочки Хуа-лу соотнесен с образом утраченной возлюбленной, которую герой не сумел удержать, и лейтмотив «охотник, охотник, почему ты не схватил ее за копытца» еще в большей мере относится к покинувшей его возлюбленной, чем к убежавшей ланочке Хуа-лу. И Хуа-лу, и поразившая его женщина с глазами оленя-цветка для героя – «прекрасное мгновенье», которое он боится вспугнуть грубым прикосновением и которое стремится сохранить в сердце и в памяти «на веки веков». Он побеждает в себе нетерпеливую страсть охотника и подходит к своей любви «человеком робко восторженным и бесконечно сильным в своем замирании» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 231).
В «Жень-шене», как позднее в «Фацелии», с редкой пронзительностью Пришвин выразил свою глубочайшую мысль о преодолении уныния и скорби, о радости, рожденной в трудной борьбе с самим собой, о боли, закаляющей здоровую, сильную, открытую жизни душу: «Теперь, когда много лет прошло и я все испытал, я думаю, что не горе дает нам понимание жизни всей во всем родстве, а все-таки радость; что горе, как плуг, только пласт поднимает и открывает возможности для новых жизненных сил. Но есть много наивных людей, кто понимание наше жизни других людей в родстве с нами прямо приписывают страданию. И мне тоже было тогда, как будто болью своей я вдруг стал все понимать. Нет, это не боль, а радость жизни открывалась во мне из более глубокого места» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 237).
В дневниках последних лет Пришвин раскрывает основной лейтмотив «Жень-шеня» как «страстный вызов друга». Не только память и тоска об утраченной возлюбленной, но и непрестанное ожидание любви, радостно-тревожное и затаенное предчувствие возможного счастья, сознание, что корень жизни его где-то растет, наполняет всю книгу. И совершенно органичен конец ее, рассказывающий о том, как долгожданная возлюбленная пришла, как слушали они вместе с героем на могиле Лувена «живую тишину, напоенную стрекотанием кузнечиков, сверчков, цикад и лепетом ручья»: «Говорите, говорите, говорите!»
Повесть Пришвина «Жень-шень» наиболее полно воплотила главные мысли его о гармоническом единстве человека с природой в творчестве, любви, радости жизни.
Если встреча с Арсеньевым во многом углубила замысел «Женьшеня», то знакомство с жизнью и творениями индейского писателя Вэша Куоннезина (в переводе Серая Сова), охотника и героического защитника истребляемых на севере Америки бобров, обогатило Пришвина общением с «неведомым другом». О повести Серой Совы «Странники лесной глуши» Пришвин говорил: «Чудесная книжка, свежая, искренняя. Вот так и вошел индеец в мой дом, в мое сердце».
Главным смыслом и целью жизни Серой Совы стала защита безжалостно истребляемых в диких лесах Онтарио и обреченных на вымирание животных. Это-то и побудило Серую Сову взяться за перо.
Пришвин, горячо заинтересовавшийся книгой Серой Совы, увидел в ней кровно близкое себе и решил не просто перевести ее, а проблемы, поднятые Серой Совой, остро стоящие и перед нами, выразить в вольном пересказе этой книги для русского читателя. Пришвин преломляет все через себя. По-своему осмысляя написанное Серой Совой, он как бы словесно «природняет» его к собственному творчеству.
Серая Сова пишет о своих лесных героях, не задаваясь никакими заранее обдуманными творческими намерениями. Все у него основано на сопереживании, на стремлении вызвать в читателях сочувствие и уважение к преследуемым животным. Он каждым своим словом хочет внушить людям, что звери как бы «наши младшие братья», что при настоящем доверии и доброжелательности они становятся верными, полезными и надежными друзьями и помощниками человека. И Пришвин в своем переложении автобиографии Серой Совы сохраняет эту горячую деятельную любовь автора к своим героям. Но он включает жизненный материал Серой Совы в свой собственный куда более сложный замысел. О чем бы ни писал Пришвин – о лесе, о приручении зверей, о временах года, он всегда вводит в любой свой замысел главную для него проблему «творческого поведения» – как проявления себя самого, своих жизненных исканий через любой объект изображения. Творчество для Пришвина – «вторая реальность», обогащающая первую – действительность. Писатель идет от жизни, которую рассматривает как непрерывный творческий процесс. Он включается в этот процесс, вносит в него свой активный жизненный опыт. Этот опыт, воплощенный в слове, возвращается в жизнь. Процесс мысли, догадки о жизни и воплощение своих открытий в слове непременно входит в ткань любого произведения Пришвина. Он часто вводит в них воспоминания о центральных и значительных для него биографических фактах. Так, в повесть о жизни Серой Совы он включает прошедший через все его творчество мотив побега в неведомую страну.
В предисловии к «Серой Сове» Пришвин сближает тягу индейского писателя к открытию не познанной им природы с собственным путем отроческих еще поисков каких-то таинственных стран. «И я не раз пытался рассказать о своих странствиях туда, куда-то в страну непуганых птиц; а теперь вот оттуда, из той самой страны, куда я еще мальчиком хотел убежать, сам индеец, потомок прославленного воинственного племени, пишет, что он там, в той стране, пережил» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 576–577). И уже не в предисловии, а в самом тексте Пришвин вкладывает в уста Серой Совы свои собственные мысли о той новой стране, которую мы не просто открываем, а как бы впервые создаем своим творчеством.
