Вот это и является для меня самым драгоценным, ибо это я воспринимаю, как замечательное гармоническое сочетание поэзии и знания, возможное только для человека, который любит знать и в любви своей ненасытен. Это – завидное и редкое сочетание; я не видел и не вижу литератора, который умел бы так хорошо, любовно и тонко знать все, что он изображает <…>. Мне нужно сказать о нем, что в его лице я вижу как бы еще несовершенный, но сделанный кистью талантливого мастера портрет литератора, каким должен быть советский литератор» («Литературная газета», 1933, 11 апреля, № 17).
Пришвин так высоко ценил этот отзыв, что с тех пор включал его и в собрания сочинений, и во многие другие издания. Высокая оценка работы Пришвина была дана своевременно. Рапповская критика резко отзывалась о произведениях Пришвина. Его упрекали в однобокости, критиковали за подход к народу не с политической стороны, а со сказочной. «Творимая легенда о берендеевом царстве – это, по существу, опоэтизация остатков древней дикости, идеализация и идиллизация тьмы и суеверия, оправдания старины, а следовательно, один из способов борьбы против нашей советской культуры», – писал критик А. Ефрсмин («Красная новь», 1930, № 9-10, с. 219).
«Мой очерк» и «Охота за счастьем» служат, как справедливо отмечено в критике, своеобразным введением в творчество Пришвина не только 20-30-х годов, но и вообще во всё его творчество. В статье «Желанная книга» Пришвин заметил, что им «делается все время одна и та же единственная книга»[13]. Конечно же, речь идет прежде всего о единстве тем, идей, образов, волнующих автора, и это внутреннее единство отразилось, например, и в том, что Пришвин свободно менял составы очерков в ряде своих книг, перетасовывал свои очерковые циклы, то изымая часть очерков, то вновь включая их в цикл. В «Моем очерке» и «Охоте за счастьем» это внутреннее и внешнее единство утвердил сам автор.
Пришвина постоянно занимала проблема мастерства, и проблема прежде всего собственного творчества, хотя о своих произведениях Пришвин не любил говорить – «мое творчество».
В 1929 году в журнале «Новый мир» была напечатана «Журавлиная родина» – книга о творчестве. Она имеет сложную историю создания. Вначале в ее состав должны были войти детские и охотничьи рассказы, и ранее опубликованные, и написанные вновь. Книгу Пришвин хотел посвятить Горькому в связи с приближающимся юбилеем писателя. Сохранившиеся черновые наброски и планы свидетельствуют, что если бы она была создана, то очень напоминала бы «Родники Берендея» и в целом весь «Календарь природы» – с хронологическим, по сезонам, или, как говорил Пришвин, фенологическим расположением рассказов. Так она и начинается – с первого весеннего прилета неизвестных птиц. Далее повествование должно было разворачиваться «под диктовку» весны, лета, осени, зимы – то есть фенологически, начиная от «времени первого пробуждения творчества в природе».
Приближение к природе, слияние с ней требовали от писателя естественного подчинения законам природы, ее развитию. Но весна задержалась, то есть в природе задержалось весеннее творчество жизни, и, следовательно, писатель оказался вне творческого сотрудничества с природой, к которому он и природа «привыкли за много лет». Разъединение писателя с природой вернуло его в сферу профессиональных интересов, и на первое место встали вопросы собственного творчества, вопросы писательского мастерства. Так началась книга о творчестве. «Я начинаю „Журавлиную родину“, повесть о творчестве Алпатова, которая, быть может, потом будет звеном целой книги о творчестве».
Книга многопланова и многотемна, но среди дневниковых записей, самостоятельных рассказов, очерков, критической статьи, философско-лирических отступлений проступает объединяющая их главная тема – творчество. Пришвин труд писателя понимает как часть общего творчества жизни. Он раскрывает читателю свою лабораторию, пробуя три начала романа об Алпатове. Как справедливо пишет исследовательница творчества Пришвина Т. Хмельницкая, не так важны предполагаемые варианты начала романа, сколько мотивы, по которым они отвергаются Пришвиным[14].
В первом начале романа («Торф») – лирическом вступлении – проглядывает содержание всего романа и, следовательно, конец. О чем же писать? Второе начало должно связать новую часть с прежде написанными, то есть традиционно формальное начало, но готовая форма не устраивает Пришвина, нет «радостного труда совершенствования формы», нет творчества. Намечается новое решение: «Мне пришла в голову мысль сделать из себя не летописца, а исследователя жизни. Кран, где Алпатов действует, у меня под рукой, и, таким образом, роман будет перекличкой поступающей в мое сознание действительности с легендой об инженере Алпатове…» И третье начало («Морены») соответствует этому замыслу, но оказывается всего лишь «лишними мыслями». Пришвин не может писать об Алпатове, не оглядываясь на пройденный им путь. Он должен прежде сам его пройти, то есть согласовать свое творчество с творчеством природы, куда приведет Алпатова его дорога. И писателю становится ясно, что Алпатов не может стать героем нового романа, – так появляется подзаголовок «Журавлиной родины» – «Повесть о неудавшемся романе».
С окончанием романа об Алпатове закончилась первая половина книги и началась собственно книга о журавлиной родине, в которой современные теоретические рассуждения о творчестве переходят в повесть о крае: о большом болоте – журавлиной родине, об озере и необыкновенной в нем водоросли – Клавдофоре, в которой и тайна, и «игра, лежащая в основании творчества».
Пришвин утверждает свое понимание сущности и истоков творчества. Называя свои рассказики «вечными игрушками», он видит в них большую силу, родственную силе творения бытия, преобразующей хаос в космос, подчиненный уже законам. И тут Пришвин подводит читателя к одной из главнейших и существеннейших мыслей своих о согласовании творчества человека с творчеством природы и о творчестве как свободном и полном раскрытии своих возможностей.
К середине 20-х годов Пришвин создал много коротких рассказов и очерков о природе и охоте. Случайная встреча с географами, собиравшимися вести фенологические наблюдения, подсказала ему принцип фенологического расположения накопленного материала: от весны до зимы. На этой основе возникла циклизация его многочисленных, рассказов. В 1925 году он издает «Родники Берендея» с подзаголовком «Из записок фенолога с биостанции „Ботик“» – это была первая часть («Весна») будущей книги «Календарь природы». «У нас, фенологов, – говорит Пришвин, – весна начинается прибавкою света». Ученый-исследователь последовательно и точно день за днем фиксирует изменения в природе, а поэт описывает их влияние на жизнь края и его обитателей. В книге есть что-то от ученого, но больше от художника.
Фенологический характер этой книги проявляется в том, что Пришвину удалось действительно от рассказа к рассказу показать наступление нового времени года в его нарастающих отдельных приметах, то есть всего того, что кажется нам непрерывным в природе. В полном согласии с этими изменениями в природе изменяется и герой повествования. Так природа любимого края становится зеркалом человека: «Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу» («Календарь природы»).
Критика встретила «Родники Берендея» благожелательно. «Это очаровательная лирическая поэма в прозе… Нежные грезы поэта-охотника переплетаются в ней со строго научными наблюдениями исследователя-натуралиста… Тонкий наблюдатель и не менее искусный стилист, одаренный чуткостью ритма и слова, М. Пришвин в своих „ответных движениях“ иногда откликается улыбкой на улыбку природы, иногда же „позволяет себе роскошь домашней философии“. Может быть, любителям копаться в родословной художественных настроений не трудно будет установить некоторую преемственную связь между исследовательской, лирикой Пришвина и пантеистическим раздумьем Кнута Гамсуна или философскою живописью Шеллинга, но никто не может упрекнуть Пришвина в банальности», – писал Л. Войтоловский, верно передав общее отношение к «Родникам Берендея»[15].
