Длинный состав из крытых товарных вагонов остановился на соседнем пути. Мы тогда обратили внимание на то, что через вагонные окошки, расположенные метрах в двух над полом, на нас уставились десятки глаз. Приглядевшись, мы поняли, что лица в основном старческие, среди которых изредка попадались и довольно молодые женские лица, и тут же до нас донеслись детские голоса. Одна женщина, высунув руку из узенького окошка как раз напротив нашего окна, тихо произнесла: «Хлеба!». И тут приблизились двое охранников-эсэсовцев, патрулировавших состав. Оба выглядели хоть и вполне упитанными, но были явно не в духе. Когда мы спросили у них разрешения передать хлеб женщине, один, выругавшись, рявкнул, что, дескать, «пусть эти поганые жиды переварят то, чем обжирались вчера!» И нам ничего не оставалось, как жестами дать женщине понять, что, мол, ничего не получится. Когда позже поезд стал отходить и перед нами замелькали жуткие, голодные взоры, многие из нас почувствовали себя, если уж не впрямую виновными за происходящее, но явно не в своей тарелке, хотя никто не произнес ни слова. Всем нам не раз приходилось слышать о концентрационных лагерях, но общепринятое мнение склонялось к тому, что туда отправлялись лишь асоциальные элементы и враги рейха: коммунисты, гомосексуалисты, евреи, воры, толкователи Библии, цыгане, которым предоставляется благая возможность, может быть, впервые в жизни, принести хоть какую-то пользу обществу. И хотя Аушвиц[9] находился не так уж и далеко от рейха, я уверен, никто из нас и понятия не имел, что скрывается за этим названием.
За Лембергом, собственно, и начинался Советский Союз, территория Украины. Температура упала, и чтобы выглянуть в окно, требовалось дышать на стекло, чтобы оно оттаяло, в эти крохотные кружочки мы и созерцали плывущие за окном пейзажи. Надо сказать, бесконечная снежная пустыня особого оптимизма не прибавляла, напротив, даже пугала. Вот как, оказывается, выглядит та самая Россия, о которой приходилось столько слышать! От одной лишь мысли о том, что всем нам в скором будущем придется еще и воевать здесь, тревожно сжималось сердце. Деревенские жители напоминали египетские мумии, спасаясь от холода, они укутывались в толстую зимнюю одежду, так же гротескно выглядели и маленькие дети. Взрослые с полнейшим равнодушием взирали на проезжавший мимо поезд, дети выказывали подобие любопытства.
Мороз принес с собой первые неприятности: льдом сковало отхожие места в вагонах, и оттаять их не было никакой возможности. Нам оставалось лишь дожидаться остановки либо, если становилось совсем уж невтерпеж, выскакивать на подножку, зависать на ней и справлять нужду, большую или малую, рискуя жизнью. Это оказалось куда сложнее, чем может показаться — брюки приходилось стаскивать с себя еще в купе. И наши мучения наверняка здорово забавляли аборигенов.
При виде наших посиневших от холода задниц они злорадно хихикали — мол, поделом вам, ублюдки!
Мы проехали город, где в первые дни осуществления плана «Барбаросса» происходило одно из самых значительных сражений — Тернополь. Подбитые и сгоревшие танки, ржавевшие в снегу, внушали ужас. Они будто бы вопили нам: «Куда вас несет, ребята? Вы что, не видите то, что произошло с нами?» Большинство танков были советскими, но мы насчитали и несколько немецких. Всем не терпелось взглянуть на них, и народ рвался к обледенелым окнам. Картина поражала настолько, что все невольно шептали «Господи Иисусе!» Когда я разглядел подбитый танк той же модификации, что и мой, и представил себе, что и меня когда-нибудь вот так подстрелят, и моя машина станет для меня гробом на гусеницах, у меня в животе похолодело, и тут же заявили о себе недвусмысленные симптомы «медвежьей болезни». Надев перчатки и спустив штаны, я бросился к подножке. Разве мог я корить себя за это? Мне ведь едва стукнуло девятнадцать, и я не хотел умирать.
Где-то, должно быть, в первых числах декабря 1941 года наш поезд добрался до крупного индустриального центра Днепропетровска и по наспех восстановленному мосту со скоростью черепахи перебрался на другой берег широкого здесь Днепра. Думая и гадая, где все-таки линия фронта, мы проследовали на небольшую сортировочную станцию.
Едва мы прибыли, как началась страшная чехарда. Все солдаты-офицеры в панике бегали туда-сюда, и наш командир роты вынужден был немедленно связаться со штабом. Вернувшись, он объявил о том, что мы должны готовиться к бою.
Настроение у всех упало, мы погрузились в молчание, все успели привыкнуть к нашему купе, ставшему для нас почти домом родным. Сейчас же казалось, что у каждого своя дорога. И в свете скорого расставания все наши недавние споры и разногласия показались до ужаса глупыми, бессмысленными. Кто-то из солдат на платформе сообщил, что части Красной Армии прорвались где-то на востоке и сейчас направляются прямо сюда. Что и говорить, вести нерадостные.
Снег лежал слоем сантиметров в десять-пятнадцать, и стоял мороз, самое малое десять градусов, да еще с резким, пронизывающим ветром. Когда все наши танки и другая техника выстроились в колонну с работающими двигателями у станции, нам было приказано собраться у кучи сваленных дров, служившей нашему командиру роты трибуной. «Камераден», — обратился он к нам. Так он к нам еще не обращался, и мы сразу же уразумели, что дело серьезное. Заняв театральную позу, он заявил к нашему сведению, что мы, дескать, на вражеской территории. (Будто мы сами этого не понимали.) И решил доверить нам тайну — нам вскоре предстоит принять участие в боевой операции, и выразил уверенность, что проявим себя бесстрашными солдатами, на практике докажем, что помним все, чему нас учили, и готовыми сражаться за фюрера и фатерланд до последней капли крови. Вероятно, не будучи сам в курсе обстановки, наш командир роты и словом не обмолвился о характере предстоящей операции. Большинство из нас нетерпеливо переминалось с ноги на ногу, пытаясь отогреть ноги в сапожках из тонкой кожи, слишком тонкой для русской зимы! Командир роты, должно быть, заметил это. Дивно было смотреть на него, как он лихорадочно подыскивал слова, чтобы завершить свой пропагандистский спич.
Когда наша колонна бронетехники покидала город, пошел снег. Скоро пушистые хлопья забили перископ моего водителя, и машина ослепла. Я вынужден был вытащить кассету перископа и следить за дорогой через образовавшуюся щель. В машине мгновенно стало холодно, пришлось надеть перчатки, голыми руками орудовать стальными рычагами было невозможно. Шею я укутал толстым шерстяным шарфом, стало теплее, но управлять машиной в таком виде было чрезвычайно неудобно.
Утром взошло бледное зимнее солнце, оно поднималось прямо перед нами, и мы заняли позиции вдоль опушки леса. Отсюда было легко обозревать раскинувшееся перед нами заснеженное поле. Нас выручили сухие сучья, наломав их, мы разложили огромный костер, но тут же примчался один лейтенант и приказал нам погасить костер — дым демаскировал наши позиции. Но нам все же удалось убедить его, что врага поблизости нет и в помине, а без костра мы тут же обморозимся. Поворчав для порядка, офицер уступил, а потом и сам уселся у ярко пылавшего огня, отогревая замерзшие ноги. С одной стороны нас защищал лес, а с другой мы соорудили из снега нечто вроде низкой стенки и таким образом устроились поудобнее. На несколько километров вокруг не было ни души, если не считать сгорбленных местных жителей, и за все время, как стали лагерем, мы не услышали ни единого выстрела. В первый вечер один из офицеров, вероятно, для поднятия боевого духа обошел нашу позицию и дал отхлебнуть от бутыли со шнапсом. По крайней мере, хоть глоток шнапса получили. Позже мы заметили, как наши господа офицеры плюс обер-фельдфебель и группа любимчиков развели свой собственный костер и веселели буквально на глазах. Мы прекрасно понимали, что от одного глотка так не опьянеть, так что, скорее всего, они решили угоститься тем, что недодали нам. Подобный жест командования вызывал чувство, близкое к отвращению. А когда они стали горланить песни, это и вовсе показалось дурным предзнаменованием.
