Тем временем пришли сменить и меня. Я был счастлив вновь притулиться к натопленной плите, натянуть на голову одеяло и закрыть глаза. Отчего это жизнь моя полна таких противоречий? Мои товарищи оставили для меня кружку горячего кофе и стали подтрунивать над моими попытками с нескольких сотен метров подстрелить русского, притом из обычной армейской винтовки. Когда я опять стоял на посту, совсем стемнело, только бледная луна мерцала на востоке, и я четко различал то самое взгорье на фоне неба. Я попытался разглядеть русского часового, но так ничего и не увидел — ни единого движения, ни звука, только тишина, оглушающая ночная тишь.
Вскоре мы снова были в пути. Танки Баданова постоянно донимали нас, но тогда мы еще хоть как-то могли противостоять их коварным вылазкам. Однажды утром мы следовали вдоль речки, поросшей по берегам кустарником и мелколесьем, но едва взошло солнце, как мы вновь оказались в чистом поле. Каждый день валил снег, мы перекрасили машины в белый, маскировочный цвет — этому мы научились у русских. На подступах к довольно крупному селу мы внезапно нарвались на парочку советских «Т-34», очевидно, головных машин, экипажи которых явно недооценили обстановку. Завидев, что мы приближаемся, они бросились вон из хат, но не успели они и повернуть башни в нашу сторону, как наши снаряды подожгли их танки.
Село тянулось по обоим берегам узкой речки, сплошь покрытой льдом. Танки переправились через вмерзший в лед понтонный мост, а машины добрались до противоположного берега прямо по льду. В паре десятков метров от реки на возвышении находилась ферма, старая, наверняка еще с дореволюционных пор. Сельхозпостройки были разбросаны по довольно большой территории. Поодаль посреди огромного, но ужасно запущенного парка расположился скудно украшенный серый куб — приземистый двухэтажный особняк. Подъехав ближе, мы увидели, что почти вся штукатурка на фасаде облупилась, обнажив кирпичную кладку. Стены были сплошь испещрены следами от пуль, почти все окна выбиты, а ставни сорваны с петель. Часть крыши провалилась, обгорелые балки уныло чернели на фоне серого неба. Мы объехали дом и расположили машины под деревьями, откуда они были невидимы для воздушной разведки противника, кроме того, это обеспечивало нам хороший обзор прилегающей местности и господствующее положение для отражения возможной контратаки противника.
Особняк — явно бывшее имение — был напоминанием о прежних, давно ушедших днях, кусочком сцены, описанной в свое время еще Гоголем. Бедность села резко контрастировала с импозантным зданием, и я вновь зримо представил себе, что именно подобные контрасты, собственно, и послужили причиной революции в России. Наш командир, служивший, по его словам, во французском Иностранном легионе в Алжире, сообщил нам, что всего пару недель назад фельдмаршал фон Манштейн лично руководил сражениями именно из этого дома. Но, судя по всему, его усилия командующего так и остались тщетными, потому что части Красной Армии на обширном участке фронта успешно прорвали выстроенную им линию обороны, угрожая взять нас в клещи и вынуждая спешно отступать, чтобы избежать окружения. Ставка, Верховное главнокомандование Советов, многому научилась в те трагические для нее первые дни осуществления плана «Барбаросса»; ныне она одерживала победу за победой, что, в свою очередь, поднимало боевой дух Красной Армии, в то время как в нашей шел обратный процесс.
Устроившись на новом месте, организовав питание и заправку техники горючим, мы с несколькими нашими товарищами отправились на экскурсию по зданию. Через широкую боковую дверь мы вошли в длинный коридор, завершавшийся главным залом. Широкая деревянная лестница с красивыми резными перилами, хоть и сильно поврежденными, заканчивалась обширной площадкой с низким потолком. Можно легко было вообразить себе былую роскошь императорских времен — подъезжавшие к входу сани, запряженные тройкой, сидевшие в них дамы в меховых шубах, скрип массивных двойных дверей, угодливо склоняющие головы дворецкие и лакеи…
Сейчас же большинство комнат стояли пустыми, сохраняя специфические следы недавнего присутствия постояльцев-военных.
С площадки через небольшой проход в толстой стене я попал в угловую комнату. Окна в ней с крашенными белой краской подоконниками доходили до самого потолка, стекла каким-то чудом уцелели. В углу возвышалась массивная печь, тоже доходившая до потолка, выложенная зелеными и белыми изразцовыми плитками, на которых запечатлелся орнамент из корон и цветов. Побелка потолка посерела от времени, но стены покрывали темные обои, на которых кое-где светлели пятна — следы висевших когда-то картин. У стен стояли несколько старинных буфетов, другой угол занимал массивный письменный стол с большим креслом. Все здесь воспринималось как оазис вымершей культуры, чудом сохранившийся среди хаоса обезумевшего мира.
Из бокового окна открывался вид на неухоженный парк, ветви деревьев склонились от налипшего на них снега. Через другое окно была видна деревня, замерзшая речка и наш понтонный мост. Я видел, как кое-кто из наших о чем-то беседует с местными жительницами, видимо, уговаривая их помочь при полевой кухне, тут же резвились и укутанные в тулупы дети, скачущие, будто кенгуру, и постоянно путавшиеся под ногами у взрослых. Вернувшись в комнату, я обнаружил разбросанные по полу обрывки книг, газет и плакатов. На буфете стояла старая пишущая машинка. В плиту запихали бумаги, очевидно, в спешной попытке уничтожить их, а что не успели, просто выбросили из окна.
На заснеженной лужайке вдруг возникло оживление. Раздавались громкие голоса немцев, которым возражали русские. Тут отворилась дверь, и, улыбаясь до ушей, на пороге возник один из моих товарищей.
— Ты не поверишь! Мы нашли их в огромной пустой бочке в винном погребе!
И с этими словами он протолкнул вперед странно выглядевшую пару.
— Им повезло, что мы не дали очередь по этой бочке ради проверки. А потом услышали, что внутри кто-то возится. Сначала мы подумали, что это крысы. Ты уж, Генри, объяснись с ними, может, и расскажут что-нибудь интересное.
Седобородый мужик выглядел на все шестьдесят. Одет он был в обычную крестьянскую латаную-перелатаную одежду — длинный грязный тулуп, на ногах валенки. Из вежливости — или из страха перед нами — он торопливо стянул с головы треух и нервно затеребил его в руках. Он был вместе со своим внуком, Мишей, краснощеким мальчиком лет двенадцати, в несуразно большой одежде. Внук стоял чуть позади, держась за тулуп деда. Он опасливо смотрел на меня, не в силах оторвать взора от лежавшего на столе пистолета. Я велел старику сесть, но он отказался, продолжая обращаться ко мне «герр офицер». Я попытался объяснить ему, что никакой я не офицер, а рабочий и сын рабочего. Единственное, что мне хотелось узнать от него, кто они такие, а потом отпустить на все четыре стороны.
— Я обещаю вам, — заверил я обоих.
Похоже, заверение немецкого солдата не произвело на них никакого впечатления.
Старик рассказал, что жил вместе с женой в одной из хат на берегу речки. Семья у них была большая. Всю жизнь, за исключением Первой мировой войны, он проработал в этой усадьбе, потом переименованной в колхоз. Меня интересовало все, связанное с Октябрьской революцией в России, и я сразу же понял, что передо мной живой очевидец тех драматических событий. Я заметил, что старик озирается по сторонам, и спросил его, в чем дело. Он спросил меня, знаю ли я о том, что именно в этой комнате располагался рабочий кабинет генерал-фельдмаршала фон Манштейна, служивший одновременно и спальней командующему, и что вот именно на этом столе у него были разложены карты, и что его подчиненные офицеры днями и ночами просиживали здесь над ними.
— Выходит, я сейчас сижу в кресле Манштейна? — полушутя-полусерьезно поинтересовался я.
Старик, кивнув, усмехнулся — мои давно не чищенные и видавшие виды сапоги на столе сами за себя говорили. Одну из его дочерей наняли уборщицей, а сам он тоже трудился по хозяйству, пока Манштейн занимал это имение. Мне хотелось узнать, какое впечатление произвел на него командующий, но старик на эту тему явно не собирался откровенничать, невнятно пробормотав что-то о «богах войны».
