— Иными словами, вы утверждаете, что Гитлер — лжец и что все мы здесь отдаем свои жизни только за упрочнение капитализма в Германии?!

Этим вопросом в лоб Замазка вернул дискуссию к исходной точке. И Лацару, чтобы не потерять лицо, потребовалось дать на него однозначный ответ. Он оказался в ловушке, и Замазка, этот желторотый наци, намертво вцепился в него.

— Так и скажите! Что же вы молчите? Скажите напрямую — да, это так и есть! — орал Замазка. — Проявите мужество, и ответьте на мой вопрос!

Но Лацар молча сидел, вперив испуганный взор в Замазку, понимая, что посеявший ветер пожнет бурю. Потом умоляюще оглядел нас. Но независимо от того, что мы все по этому поводу думали, спор зашел слишком далеко, и мы не сумели бы нейтрализовать его — как-никак, затронуто было имя фюрера, посему Лацару предстояло выкручиваться самому.

И тут в Замазке пробудилась старая вражда к своему взводному унтер-офицеру Лацару и, разумеется, к евреям:

— Ладно, как хотите. После всего, что вы здесь наговорили, все и так ясно. А сказали вы — и, между прочим, при свидетелях, — что фюрер — всего лишь игрушка в руках капиталистов, лжец, а мы все — жертвы его обмана. А ты, — тут Замазка решил позабыть о субординации, — ты жидовская свинья, мразь коммунистическая! Я тебя сразу раскусил, ты у меня давно на примете. Я следил за твоими мыслишками, которые ты высказывал как бы между прочим. Что? Рассчитывал подорвать ими наш боевой дух? Так вот. Ты явно перегнул палку, решив со мной сцепиться. Я тебя выведу на чистую воду. Раздавлю тебя, как жалкую вошь!

С этими словами Замазка бросился в угол, где находилось оружие. Дрожащими руками вытащив пистолет из кобуры, он заорал:

— Прибью тебя! Сию же минуту прибью жиденка, поганца!

Поняв, что Замазка не в себе, мы бросились к нему, сумели вовремя скрутить его и обезоружить. И Замазка вдруг обмяк, разом переменился и указал на дальний угол хаты, куда забились хозяева, русские, все это время ошарашенно наблюдавшие за происходящим.

— А эти, — задыхаясь, произнес он, — эти все видели! Ведь они наши враги! Что они о нас подумают? Подумают, что у нас не все дома.

И тут же, вновь повернувшись к Лацару, тихо процедил сквозь зубы:

— А ты — свинья! Был ты свиньей жидовской, ею и останешься.

Было видно, что Замазка перегорел. Странно подавшись вперед, он вдруг разрыдался, тело его содрогалось в конвульсиях. Подняв на нас зареванную физиономию, он молча посмотрел на нас, и мы, поняв, что он больше неопасен, отпустили его.

Пытаясь утихомирить Замазку, мы совершенно позабыли о нашем взводном унтер-офицере Лацаре. За все это время он не проронил ни слова, продолжая сидеть у стола как изваяние с побелевшим, как мел, лицом.

— Что за ерунда, Боже, что за ерунда! — в отчаянии выдохнул он.

Было видно, что и он готов расплакаться, но каким-то образом все же сумел взять себя в руки.

— Извините меня все, и ты, Замазка, тоже извини меня! — пробормотал он.

Мы сделали вид, что вообще ничего не произошло, расстелили одеяла на полу и вскоре забылись тревожным сном. Снаружи крепчал мороз, было слышно, как переговариваются румыны, сновавшие взад и вперед неподалеку от нашей хаты. Мы хорошо знали, что позиции русских в пределах видимости.

По молчаливому согласию на следующее утро и потом мы вели себя так, будто и на самом деле ничего не произошло, тем более что все это время нас постоянно бросали в бой. Нашей 6-й армии крепко доставалось в Сталинграде, и ее части даже не сумели пробиться непосредственно к Волге. Что касалось нас, то мы пока вполне успешно справлялись с поставленной нам задачей по обороне фланга. Замазка и Лацар почти не разговаривали друг с другом, и хотя взводный все же пытался пойти на контакт, подчиненный напрочь отметал эти попытки, в упор не замечая его. Надо сказать, и сам Замазка несколько притих, больше не задирался. По-видимому, инцидент послужил и ему уроком взросления.

К середине ноября, кажется, тринадцатого числа, выпал первый снег, по-настоящему выпал. Все вокруг вдруг переменилось, стало пушистым и белым. И нервы наши чуть успокоились, вероятно, это природное явление каким-то образом превратило нас в фаталистов, безмолвно повиновавшихся фортуне.

Проторчав почти без дела несколько дней у позиций румын, мы стали основательнее окапываться, отрыли вполне приличную землянку в двух шагах от позиций наших противотанковых орудий, смотревших в сторону русских позиций. Несколько раз мы докладывали вышестоящему командованию, что по ночам на той стороне происходит непонятная активность. Кто-кто, а уж мы как-нибудь знали, как гудят двигатели танков «Т-34», но наши офицеры, как всегда, все понимали лучше нас и пытались убедить нас, что русские-де вымотались в Сталинграде и сейчас на последнем издыхании, вот и пытаются попугать нас ревом танковых двигателей.

А потом наступил день 18 ноября. День этот выдался отвратительно сырым и холодным, мокрые хлопья залепили и обволокли все вокруг, даже эхо исчезло. Около двух часов ночи я выбрался из землянки сменить товарища, стоявшего в боевом охранении. В ту ночь было как-то непривычно тихо, мой товарищ сообщил, что эта тишина на русских позициях наступила с час тому назад. С винтовкой на плече, укутанный в теплую зимнюю шинель, я решил пройтись до румынских позиций. Один из стоявших в боевом охранении румын на чудовищной смеси немецкого и русского попытался объяснить мне, что это, мол, затишье перед бурей. Я был доволен, когда в четыре часа утра меня сменили на посту, и смог вернуться в натопленную землянку и завалиться спать.

Меня разбудил страшный грохот. Казалось, сам ад разверзся, даже свеча погасла — так тряхнуло нашу землянку, и мы в кромешной темноте стали натягивать на себя что попадет под руку. Землянка ходила ходуном, на нас сыпалась земля, и грохот стоял оглушительный. Еще толком не проснувшись, мы наталкивались друг на друга, хватали не свои пилотки, шапки, сапоги, оружие и орали друг другу что-то, не слыша друг друга. Я каким-то чудом все же сумел отыскать свое имущество и только спустя время понял, что натянул штаны задом наперед. Выбравшись из укрытия, мы оказались в настоящем аду — грохот разрывов, комья мерзлой земли. Действовали мы как надежно управляемые роботы — Замазка и Бальбо бросились к противотанковым орудиям, а я стал помогать Фрицу тащить боеприпасы. Из-за вспышек взрывов на мгновение становилось светло, как днем. Визжали мины, разрываясь поблизости и заглушая доносившиеся с румынской позиции крики. И вдруг грохот и гул кончились так же внезапно, как и начались. От наступившей тишины впору было лишиться рассудка. По опыту мы знали, что миновала первая фаза, что именно сейчас все и начнется, что самое худшее впереди.

На востоке небо светлело, туман разогнало, и тут я увидел, что мой грузовик полыхает, как свечка. Но вся наша пятерка смогла уцелеть, даже никого не ранило, и мы поднятым вверх большим пальцем просигналили друг другу, что все, мол, в порядке, все целы и невредимы. Теперь оставалось дожидаться атаки русских. Над позицией румын в воздух взмыли несколько ракет, но мы не обратили на них внимания, поскольку во все глаза глядели туда, где располагались позиции русских — именно оттуда следовало ждать опасности.

И верно — вскоре до нас донесся характерный гул. Увертюра окончилась. Минуту или две ничего и никого не было видно. Но гул, вернее, лязг танковых гусениц, который не спутаешь ни с чем, приближался. Рассвирепевший бог войны зловеще лязгал доспехами. Вверху кружил чей-то самолет, но нам было уже не до него.

Лязг гусениц с каждой минутой становился отчетливее. Кто-то прокричал: «Идут! Идут!» Но всем и так было ясно, что идут. И вот мы увидели, как выползает первое чудище и надвигается на нас. Русские танки шли с включенными фарами, паля по нам из пушек. Трудно было с ходу определить, сколько их было, и мне тут же вспомнились недавние увещевания наших командиров о том, что, мол, «русские сейчас на последнем издыхании» и что они просто «пытаются попугать нас ревом танковых двигателей».