Неподатливый Изюм был взят, и мы, форсировав Донец, вплотную приблизились к большой излучине полноводного Дона. Советы ничего не могли поделать с нами. А дальше, за Доном, протекала одна из величайших рек Европы — Волга, с расположенным на ее западном берегу Сталинградом. Наши офицеры без устали твердили нам, что достичь этот город и овладеть им — конечная цель нашего летнего наступления. Мы верили в это и уповали на долгожданный отдых после успешного выхода к Волге.
В тот же день мы покинули Изюм и повернули на юго-восток, направляясь к крупнейшему промышленному центру Северного Кавказа — Ростову-на-Дону. Когда мы приближались к селу, раскинувшемуся на нашем пути, мы пальнули из пушек, так, острастки ради, как выразился наш наводчик. Целью был выбран дом, едва различимый за кустами. Подъехав ближе, мы заметили множество фруктовых деревьев с зеленевшими на ветвях первыми яблоками. Решив пополнить и разнообразить рацион, было решено, что я схожу в сад и насыплю яблочек в снарядные ящики, а остальные в тягаче будут дожидаться меня чуть поодаль. Подходя к дому, я вдруг услышал всхлипывание. Пройдя через калитку, я заметил лежавшую на траве девочку лет двенадцати в светлом летнем платьице с короткими рукавами «фонариком». Светлые волосы были заплетены в косички. Вся левая сторона ее тела представляла собой кровавое месиво. Тело ребенка дергалось в предсмертных конвульсиях. Спиной ко мне, склонившись над умиравшим ребенком, стояла женщина, очевидно мать. Она, заходясь плачем, непрерывно повторяла имя девочки. Услышав шаги, она резко повернулась, и я увидел залитое слезами, искаженное горем лицо. Тут же на траве валялась разбитая тарелка и нарезанный хлеб. Мать медленно выпрямилась и, поняв, кто перед ней, вмиг изменилась. Горестное выражение сменилось ненавистью. Посмотрев на меня сузившимися от гнева глазами, она заговорила. Я не все понял, но то, что я все же сумел понять, сразило меня, словно удар наотмашь. Несмотря на свою напускную и привитую мне чисто нацистскую спесь в отношении населения оккупированных стран, меня мгновенно обожгло чувство вины. До этого мне приходилось оказываться в непростых ситуациях, но эта не шла ни в какое сравнение с ними. «Простите!» — единственное, что я сумел пробормотать, но тут же понял всю неуместность этого слова. «Простите? — повторила женщина. — И вы еще просите за это прощения?! — возмущенно воскликнула она. — За все, что вы наделали? Ей просто захотелось встретить вас хлебом-солью. А ведь для этого нужна смелость. А вы, трус, негодяй, чем вы ответили?!»
Я не знал, как на это реагировать. И, как самый настоящий трус, я бросился наутек из этого сада, подальше от этого дома, желая только одного — поскорее оказаться среди своих. Бросившись на водительское сиденье, я рванул машину и помчался прочь, к центру села, где уже собирались остальные наши. Я рассказал своим товарищам о том, что произошло и почему я вернулся без яблок и даже без снарядного ящика. Они выслушали меня, не прервав ни разу. «Ну, и что здесь такого? — спросил один из них, когда я умолк. — Подумаешь, осколок нашего снаряда прикончил русскую девчонку. Ты лучше объясни, почему яблок не притащил?»
Мы стали располагаться на отдых под ветвями деревьев села, как я вдруг заметил лежавшие неподалеку на дороге трупы и спросил своих товарищей, как это произошло. «Ну, как произошло? Мы подъезжали к одному из домов, а тут мать с двумя детьми возьми да выскочи прямо на нас. Сам понимаешь…»
Я понимал. Очень хорошо понимал. И не стал подходить к трупам. Остальные тоже не стали. Тут явился наш гауптман, улыбаясь до ушей, он поблагодарил нас за отлично проведенную успешную атаку, за то, что мы отбили у русских еще одно село для фюрера и фатерланда.
Вскоре после этого мы вошли в небольшой городок под названием Комсомольск, где разбили палаточный лагерь в городском саду, или, как его называли при Советах, «Парке культуры и отдыха». Многие города, которые мы проезжали на танках, располагали подобными парками, как правило, недавно разбитыми. Говорили, что это новый, послереволюционный обычай, вводимый коммунистами в каждом городе страны. Мне лично понять это было трудновато, поскольку нам вдалбливали в головы, что коммунисты способны только разрушать культуру.
Комсомольск был приятным городком со старым центром и пригородами, большей частью состоявшими из деревянных домиков, окруженных садами и усаженными деревьями, широкими мощеными улицами. Все в этой стране с ее территорией если не было, то, по крайней мере, казалось широким, просторным. В парке, где мы обосновались, было множество деревьев, газонов и цветочных клумб. Естественно, после того как этот парк облюбовали для постоя мы, он стал недоступен для жителей городка. Для защиты техники от атак с воздуха мы прорыли в мягкой земле капониры, куда загнали танки и полугусеничные тягачи, тем самым обезобразив парк. В отдаленном месте за густым кустарником мы прорыли огромную глубокую яму — отхожее место, поперек которого перекинули несколько досок для сидения. Это место было уникальным в своем роде — здесь не было необходимости отдавать честь старшим по званию, то есть царило полное равенство. Кроме того, оно представляло собой центр общения, куда стекались все слухи и новости. За городом имелось красивое озеро, окруженное деревьями. В нем даже была сооружена вышка для прыжков в воду, причем нескольких уровней, между деревьями стояли скамейки. Были здесь и детские площадки, и песочницы, и все необходимое для проведения досуга. Почти каждый вечер мы отправлялись в город покрасоваться, по-хозяйски топая коваными сапожищами по мостовой и горланя наши любимые солдатские песни — и все ради того, чтобы поразить местное население. Как-то, лежа на траве на берегу озера и созерцая мирную картину, я вспомнил об озере у себя дома в Гамбурге, куда в детстве и ранней юности бегал искупнуться. Но вот что любопытно, здесь, хоть и местность была ничуть не менее живописная, покоя и безмятежности я не ощущал — мысль о том, что в один прекрасный день придется вновь сниматься, никогда не покидала меня.
Был погожий воскресный день. Вдруг нескольким из нас было поручено соорудить из досок нечто вроде помоста, а на ней — трибуну. Трибуну соорудили быстро — из пустых снарядных ящиков. Потом рядом укрепили флаг со свастикой. С работой мы справились, лейтенант остался доволен, мы — тем паче. Постепенно стали прибывать люди из других подразделений вместе с техникой: солдаты, унтер-офицеры, офицеры — ожидалась какая-то торжественная церемония. Огромным полукругом выстроили технику, батальоны выстроили повзводно. Под звук трубы откуда-то из-за деревьев появился капеллан вместе со служкой. Капеллан был, как полагается, в сутане, из-под которой виднелись форменные сапоги. Кто-то по этому поводу язвительно усмехнулся: «Иисус Моторизованный». Мы взяли оружие «на караул», трубачи сыграли бодрый марш, падре взошел на трибуну. Унтер-офицеры стояли в строю вместе с нами, господа офицеры — в некотором отдалении лицом к нам и в надетой по такому случаю чистой форме. После этого наш «Иисус» воздел руки к небесам, словно взывая к Всевышнему за помощью, после чего довольно неуклюже опустил их. От неловких движений пастора все сооружение угрожающе зашаталось, а потом и вовсе рухнуло, но каким-то чудом пастор все же удержался на ногах. Несколько наших человек тут же бросились срочно приводить импровизированный амвон в порядок, а гауптман ледяным взором смерил тех, кто осмелился хихикнуть. Торжественность ситуации была спасена безукоризненным поведением пастора, сделавшего вид, что ничего не произошло. Святой отец произнес обычную проповедь о Боге, Гитлере и фатерланде, разоблачив большевиков, как врагов человечества, всего святого и гуманного, призвав нас сражаться с ними во имя утверждения идеалов свободы и мира как у нас на родине, так и во всем мире и не забыв упомянуть о том, в какое великое время нам выпало жить, время, когда фюрер сбросил с нации ненавистные оковы рабства. Трубачи протрубили «Ich hatte einen Kameraden»[15], пастор стал обходить строй солдат, благословляя нас и нашу технику. В этот момент мое внимание привлекли местные горожане, глазевшие на нас из-за забора. Видимо, им очень хотелось знать, о чем это молятся эти коленопреклоненные христиане после того как, отмотав по России не одну тысячу километров, ничего, кроме выжженной земли и трупов, после себя не оставили.
