Весна здесь пришла очень рано, должно быть, в марте, когда обильно зацвел миндаль, целые рощи которого спускались к морю. Зрелище было восхитительное. И вот однажды, сидя под миндальным деревом и созерцая южный пейзаж, я впервые обнаружил вшей, с которыми мы были неразлучны все следующие три года.
Из тактических соображений нас перебросили ближе к деревне в восточной части гор Яйла с романтичным названием Зали. Селение было довольно запущенное, но весьма живописное, располагавшееся по обоим берегам узкой горной речки. Место, это мне напомнило немецкий Шварцвальд, ту его часть, где горы еще не очень высокие. Воды бурной речки прорубили песчаник, кое-где образовав ущелья. Невысокие холмы покрывали заросли деревьев, уже начинавших зеленеть. Домишки, большей частью одноэтажные, были разбросаны в беспорядке по всему селению. Все они были окружены фруктовыми садами. Женщины с утра до ночи пропадали на огородах, взрыхляя землю. Почти вся наша рота расположилась непосредственно в селении, за исключением нашего расчета из четырех человек, где я был водителем. Мы были расквартированы в небольшом доме на окраине села, к которой почти вплотную подступал лес, покрывавший крутой, почти отвесный склон горы. В доме имелась всего одна комната, откуда открывался чудесный вид на долину и холмы. Первый этаж был сложен из камня, второй — деревянный. Среди деревьев позади приютились хозяйственные постройки, где хозяева держали коз и овец. Внизу к каменной части дома было пристроено хранилище для дров, откуда на веранду вела скрипучая лестница под нависающим карнизом дома. Около окна, расположенного у самых дверей, было светло и удобно. Там мы и решили расположиться на одеялах, велев русским отправляться в более сумрачную часть в глубине дома. Хозяевами были муж и жена, обоим лет около сорока. Муж, судя по всему, страдал легочным заболеванием, возможно, астмой, поскольку у него часто случалась одышка, а жена была полноватая блондинка, довольно симпатичная и производила впечатление вполне здоровой женщины.
Как-то вечером, уже начинало темнеть, мы сидели и ужинали за столом. И тут появились дети хозяев, парень лет шестнадцати и девушка лет девятнадцати. Оба наверняка были наслышаны о том, что к ним прибыли на постой немцы, и, как мне показалось, явно разволновались по этому поводу. Убедившись, что их жилище выглядит уже по-другому, они молча выразили недовольство. Михаил угрюмо сообщил, что ему шестнадцать лет и что он учится в школе в одном из близлежащих городков. Анне на самом деле было девятнадцать лет, то есть она была моей ровесницей и училась в педагогическом институте в Симферополе, но учебе помешала война. Оба теперь вынуждены были помогать родителям по хозяйству. Даже без нашего присутствия в их доме было тесно. Вообще условия жизни здесь были весьма примитивными, воду приходилось таскать из колодца внизу в деревне. Обменявшись несколькими фразами с родителями, она повернулась ко мне, вероятно, потому, что я по-русски пожелал ей доброго вечера, и спросила, могли бы мы с ней поговорить. Подойдя к столу, она оперлась на него руками и пристально посмотрела на меня своими карими с зеленоватым оттенком глазами. Хотя девушка оставалась внешне спокойной, я чувствовал, что она с трудом сдерживается. Она напомнила мне, что ее отец серьезно болен и что доктор предписал ему свежий воздух и покой, и что поэтому с нашей стороны было бестактно вот так ворваться и нарушить их размеренный образ жизни. Откровенно говоря, мужество Анны даже импонировало мне. Я объяснил ей, частью по-русски, частью по-немецки, что поскольку мы люди подневольные и выполняем приказ, иначе мы поступить не могли. Если она не верит, пусть обратится к нашему командиру роты с жалобой, но я сильно сомневаюсь в том, что ее доводы будут приняты во внимание, более того, я сомневаюсь, что тот вообще станет ее слушать. И добавил, что мы, дескать, не слепые и сами заметили состояние ее отца, поэтому попытаемся не тревожить его. Девушка поняла меня и, несколько успокоившись, перевела мои слова отцу.
Большую часть дня мы были не дома, почти все время посвящая подготовке к предстоящему наступлению. В темное время суток один из нас нес охрану. Каждый вечер я спускался к реке проверить «сигнализацию» — закрепить на ночь веревки с привязанными к ним консервными банками, затем возвращался посидеть на веранде, где тоже не расставался с оружием, каской, причем посидеть не просто удовольствия ради, а пристально вслушиваясь в темноту. Когда подходило время укладываться спать, Анна обычно просила, чтобы мы загасили свечи, чтобы они с матерью могли раздеться и лечь в постель. Мое место на полу было в ногах кровати Анны, Михаил тоже устраивался на полу у печки, оставляя узкий проход.
Подготовка к атаке Керчи шла полным ходом. Груженые транспортеры и грузовики день и ночь шли через деревню, в которой мы застряли на несколько недель.
Нам с Анной приходилось встречаться по несколько раз на дню, и я всегда остро ощущал ее присутствие в доме. Девушка излучала достоинство, гордость, и походка ее отличалась женственностью, даже если она вела коз на пастбище или взрыхляла землю мотыгой, в ее движениях присутствовала особая неповторимая грация. При встречах мы ограничивались краткими, ничего не значащими беседами — о погоде, о домашнем скоте или об аграрных работах. Иногда я замечал, как она пристально вслушивается в наши беседы с ее братом Михаилом. Иногда по вечерам я рассказывал ему о жизни в Германии, о том, насколько она лучше здешней. Я остро ощущал, что Анну возмущали и злили мои слова. Может быть, я и вел эти беседы именно для того, чтобы хоть как-то привлечь ее внимание, но она никогда не вмешивалась. В темное время суток мы собирались все вместе, за исключением разве что постовых. Один наш солдат играл на губной гармошке, и я не раз замечал, что Анне нравятся мелодичные немецкие песни. Иногда я даже заставал ее, когда она невольно напевала то, что услышала минувшим вечером, и, поняв, что я заметил, всегда умолкала, предпочитая скрывать чувства под маской непроницаемости. Мы, простые вояки, часто играли в карты, а это всегда довольно шумная затея. Я играл с Михаилом в шахматы, и хотя Анна утверждала, что, дескать, тоже играет в шахматы, никогда не садилась за доску со мной. Поскольку свечей и керосина у них было мало, Анна иногда просила разрешения присесть поближе к свету, что-нибудь подштопать или пришить. Причем всегда усаживалась поближе ко мне, а не к брату. И всеобщее веселье, и шум за столом вроде бы не имели к нам отношения, когда наши взгляды встречались. Я чувствовал, что между мною и этой девушкой протянулась незримая нить отношений, незаметная для остальных.
Дело в том, что по части общения с противоположным полом опыта у меня не было никакого. Естественно, разговоры «об этом» в нашей солдатской среде не прекращались, я тоже пытался вносить свою лепту, но если доходило до дела, я краснел, как рак, в обществе любой малознакомой девчонки, а своей у меня не было. Когда началась война, мне было семнадцать, и с первого дня войны в рейхе было строго-настрого запрещены все танцевальные вечера. Мол, считалось, что не к лицу немцам отплясывать, в то время как их фатерланд ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с мировым врагом. Задним числом я понимаю, что тогда я жаждал любви, совершенно неосознанно, не умея толком облечь желаемое в слова, вероятно, и Анна желала быть любимой, и мы оба на бессловесном уровне понимали друг друга. Ненароком встречаясь глазами, мы торопливо отводили их.
Все мы недоумевали, если не сказать больше, когда Анна вместе с братом внезапно исчезали на несколько часов, а то и на целый день непонятно куда. И что самое странное, никто из нас никогда не замечал их ухода. Пару раз я спрашивал Анну, где она была, но девушка всегда возмущалась, давая понять, что это не мое дело. Мать объясняла ее отсутствие тем, что Анна ходила к родственникам помогать по хозяйству в соседний Османчек, а когда я в очередном разговоре с Анной напомнил ей, что дорога туда проходила через контролируемый партизанами район, она с плохо скрытым вызовом заявила, что, дескать, для нее партизаны не опасны. Когда я предупредил ее, что достаточно одного подозрения в связи с партизанами, и ее расстреляют или повесят, в ответ она опять же вызывающе пожала плечами. Мы в своей солдатской компании обсудили этот вопрос, думая, как нам поступить — сообщать или не сообщать командиру роты о явно подозрительном поведении брата и сестры, но в конце концов мы решили разобраться с этим сами. Я чувствовал, что должен, будучи единственным, кто понимал по-русски, выставить Анну в выгодном свете, ссылаясь на ее высказывания, правда, несуществующие, и мои товарищи решили спустить все на тормозах. Я чувствовал, что играю с огнем, но предпочитал не копаться в своих эмоциях, да и не имел по этой части особого опыта в силу своей молодости. Однако я осознавал наличие той самой незримой связи между нами с Анной, именно это осознание и заставило меня поступать так, а не иначе. Правда, от внимания моих сослуживцев не ушло, что я в последнее время какой-то необычно тихий и задумчивый. Они не подозревали, какая буря чувств бушевала внутри меня.
