Я звоню маме, и даю ей указания, по которым она сможет найти меня. Я говорю ей, что я жива, но она должна поспешить.

Парамедики заводят мое сердце своими волшебными палочками, и отвозят меня в больницу. Раз. Два. Три.

064.00

Они говорят мне, что я проспала в больнице десять дней. Лишенная всяких сновидений.

065.00

Мой третий визит в New Seasons самый длинный из всех, это марафон, а не спринт, ведущий к выходу. Я гуляю, по большой части. Останавливаюсь и сижу, когда устаю. Отвечаю на множество вопросов. Каждый новый вопрос я встречаю с парой-тройкой облаков в голове. Я сижу и жду, чтоб они растворились.

Никаких игр в этот раз. Никаких упражнений посреди ночи. И в душе. Я не выбрасываю еду. Не прячу ее в нижнее белье. Не подкупаю дежурного врача, уговаривая прибавить к записи количества съеденной еды. Я избегаю драма девочек, которые по шею закопаны в снег. Они стараются удрать от боли так быстро, как только могут. Я надеюсь, когда-то они все поймут.

Понятие еды пугает. Противные голоса снова раздаются в голове, готовые утащить меня в самый низ.

Тупая/уродливая/тупая/сука/тупая/жирная Тупая/малявка/тупая/лузер/тупая/потерянная

Но я не позволяю им этого. Я откусываю кусочки, стараясь не считать. Это тяжело. Я беру половинку коричного багета, и числа снова появляются передо мной. Буу! Половина багета – 165. весь багет -330. Две столовые ложки сырного крема, наполненного жиром – 80.

Я делаю медленный вдох. Еда это жизнь. Я выдыхаю, и вдыхаю. Жизнь это еда. В этом и проблема. Когда ты жив, люди могут сделать тебе больно. Проще запереть себя в костной клетке, или снежном сугробе. Проще оттолкнуть всех. Все это ложь.

Еда это жизнь. Я тянусь за еще одним кусочком багета, намазывая на оба сырным кремом. Я не знаю, сколько я вешу. Это до смерти пугает меня, но я работаю над этим. Я начинаю измерять себя в силе, не в фунтах. Иногда в улыбках.

Я много читаю. Эмерсон, Торо, Уоттс, Соня Санчез. Он был прав, она потрясающая.

Библия, пару страниц. Бхагавад-гита, Сантаяна. Я пишу странные, случайные стихи.

Мы иногда ездим в ресторан. Я заказываю вафли с сиропом, и съедаю их, прося добавки.

Они научили меня играть в бридж. Мне не интересен покер. Никаких ставок больше.

Приезжают мама, папа и Дженнифер. Мы говорим, говорим, говорим, пока дамбу не прорывает, и слезы выплескиваются наружу, слезы с небольшим количеством крови, потому, что мы злы. Никто не вмешивается в наши сеансы. Никто не использует плохих слов.

Мы сменяем друг друга, разгребая все дерьмо, накопившееся за много лет. Иногда я думаю, что моя кожа загорится. Я сердита на них. Я сердита на нас.

Я сердита, что морила мозг голодом и что я сидела, дрожа в своей постели ночью вместо того, чтобы танцевать или прочесть поэзию, или есть мороженое или целовать мальчика, а возможно и девочку с нежными губами и сильными руками.

Я научилась злиться, грустить, испытывать одиночество, радость, наслаждение, страх и счастье. Я научилась пробовать все.

В этот раз я не вру медсестрам. Я не спорю с ними, не выбрасываю все, и не кричу на них. Я спорю с врачами потому, что не верю в их магию, не стопроцентно, и мне нужно поговорить об этом. Они слушают. Делают пометки. Читают мои записи и делают выводы. В конце-концов, они перестали думать, что я сумасшедшая из-за того, что я вижу призраков. Мой мозг вздрагивает, когда они забирают сумасшедшие таблетки. Я кормила свой мозг ими.

Очередная страница переворачивается, сейчас апрель, а не март. Доктор Паркер приходит. Она и команда врачей разрабатывает план того, как вернуть больничную Лию к нормальному самочувствию, и позволить ей стать настоящей Лией.

«Какая разница, как мы называем это? Депрессия, или мания преследования?» спрашивает она «Ты больше не резала себя с тех пор, как попала сюда. Ты говоришь. Ты ешь. Ты цветешь. Это важно»

***

Родители Кейси приглашают меня к себе, когда расцветает шафран. Мы плачем.

Я так сильно скучаю по Кейси, что еда ли могу думать о ней в моменты печальных, коротких приступов удушья. Она появляется, но почти ничего не говорит. В большинстве случаев, она смотрит, как я вяжу. Я вяжу свитер для мамы.

Я каждый день пишу письма Эмме. Когда они позволяют ей прийти, она приносит мне открытку, с пожеланиями быстрее поправится, подписанную ее классом. Ее гипс сняли, но она не хочет играть в футбол. В этом году моден лакросс.

Ее объятия делают меня достаточно сильной для того, чтоб удержать на своих плечах весь мир. Она хочет, чтобы я быстрее вернулась домой. Я почти готова.

Я пряду шелковые нити своей истории, вплетая их в ткань моего мира. Крошечный танцор-эльф стал деревянной куклой, ниточки которой дергали люди, которые не обращали на нее внимания. Вышла из-под контроля. Есть было тяжело. Дышать было тяжело. А жить – тяжелее всего.

Я хочу проглотить горькую таблетку забытья. Кейси тоже хотела.

Мы облокотились друг на друга, потерянные в темноте бесконечных темных кругов. Она стала слишком усталой и уснула. Так или иначе, я вышла из темноты и попросила о помощи.

Я пряду, и тку, и вяжу свои слова и видения, пока жизнь начинает приходить в норму.

Нет никакого волшебного лекарства, нет ничего, что заставило бы все это уйти навсегда. Есть только маленькие шажки вверх; легко прожитый день, внезапный смех, зеркало, которое не имеет значения больше.

Я таю.