Юный Брис, сын Брэдмана, яростно запротестовал:

— Милорд, не слушай его, он хочет дать ей возможность разгуливать прямо посреди лагеря!

А кто-то добавил свое слово:

— Я не желаю спать по ночам с этим под подушкой!

И этот припев был подхвачен остальными, а маленький погонщик стоял на своем, продолжая глядеть мне в лицо, и вытолкнувшие его вперед люди о чем-то шептались за его спиной.

Низкий, ворчливый голос Кея требовательно спросил:

— Неужели ты собираешься послушать кучку погонщиков мулов, а не своих Товарищей?

— Погонщики мулов нам еще понадобятся, — ответил я. А потом внезапно мне в голову пришел ответ — не идеальный, но лучший из тех, что я мог придумать.

Всего в нескольких шагах от того места, где мы стояли, была широкая и глубокая яма, возможно, некогда дополнительное зернохранилище, потому что на ее боковых стенках и на когда-то закрывавших ее бревнах все еще висели обрывки шкур, которыми она была выстлана. Ее невозможно было использовать снова, и я приказал сбросить в нее мертвых лошадей и засыпать ее на эту ночь всем, что попадется под руку, — комьями глины, мусором, кусками старой кровли. Это было легче, чем оттаскивать туши за крепостные стены и на достаточное расстояние от лагеря. Пока что ни у кого не было времени выполнить этот приказ, хотя первую из туш уже подтащили, и она лежала наготове; и лошади были созданиями Солнца, некогда священными среди Солнечных людей, а девять всегда было числом Силы.

— Положите ее в старую зерновую яму до того, как туда сбросят лошадей, — сказал я. — Трижды три лошади над ее телом должны будут уберечь нас и не закроют от нее тепло наших кухонных костров.

И, прежде чем кто-либо успел возразить, приказал, чтобы мне принесли пару багажных веревок, потому что мне не хотелось швырять ее в могилу как попало, словно дохлую кошку на кучу мусора; и пока кто-то пошел выполнять мой приказ, а остальные стояли вокруг — думаю, не многие, даже из ее собственного племени, горели желанием прикоснуться к ней — я сбросил свой старый, выцветший плащ, расстелил его на земле и перенес на него бедное изувеченное тело. Она весила не больше, чем ребенок, и в ней еще немного сохранилась гибкость жизни, так что я смог положить ее пристойно, а не в той скрюченной позе, в которой мы ее нашли. Бедуир опустился рядом со мной на колени, помогая мне потуже стянуть темные складки.

— Закрой ей лицо, — сказал он, а потом добавил:

— Я отнесу ее.

Но мне казалось, что каким-то образом я был в ответе за нее. Я покачал головой и поднялся на ноги, держа на руках маленькое, туго спеленутое тело, а потом вышел с ней наружу, туда, где зиял в свете факелов темный провал зерновой ямы. К этому времени вокруг столпилась половина лагеря, но я не слышал никаких звуков, кроме негромкого бормотания, раздававшегося то тут, то там, когда люди смотрели друг на друга или на мою ношу и делали знак Рогов. В конце концов, веревки нам так и не понадобились, потому что Голт и Левин, превратив все это в шутку — но в мягкую шутку — спрыгнули в яму, и один из них, стоя на плечах у другого (они очень любили дурачиться, изображая пару акробатов), взял у меня девушку и, соскочив со спины своего пригнувшегося товарища, ласково положил ее на грубую землю. Мы накидали в яму свежего папоротника, чтобы прикрыть тело, и двое друзей осторожно закрепили над ними спущенные сверху балки, чтобы основной вес лошадей давил на них, а не на нее. Потом Левин снова вскарабкался на плечи своего друга, ухватился за край ямы, вылез наружу, не обращая внимания на протянутые на помощь руки, и повернулся, чтобы вытащить за собой и Голта. Но яма была слишком глубокой. Они едва могли коснуться друг друга кончиками пальцев, но им было никак не схватиться за руки. Какое-то мгновение я видел, как они посмеиваясь смотрят друг на друга — один вверх, из ямы, которая стала могилой, другой вниз, в яму, — и тянутся друг к другу руками. Потом кто-то сбросил Голту конец завязанной узлами веревки, и юноша достаточно легко выбрался наружу и вскоре, чуть запыхавшись, снова стоял среди нас.

Все было закончено, и большинство усталых после сражения людей начали понемногу расходиться, а те, что остались, снимали сбрую с мертвых лошадей, прежде чем сбросить их в яму. Я повернулся и пошел проверить, весь ли обоз благополучно вошел в крепость, и посмотреть, в каком состоянии находятся колодцы.

Все было так, как я и ожидал; они были завалены. В одном из них, очень глубоко, была вода, которой, во всяком случае, должно было хватить для раненых; остальным предстояло обходиться без нее до тех пор, пока утром лошадей не поведут к реке на водопой.

Утро к этому времени было не так уж далеко, и старый форт из красного песчаника понемногу окутывался тишиной; в каждом углу темнели привалившиеся к стене фигуры спящих людей, которые шевелились и ругались, не двигаясь с места, когда кто-нибудь спотыкался об их ноги; и когда я снова прошел мимо старой зерновой ямы, ветер уже затихал, вздыхая иногда мягкими трепетными порывами, между которыми царило долгое изнуренное молчание. Последнюю лошадь уже сбросили вниз, и яма была прикрыта комьями глины и полуобуглившимися кусками кровли — до утра, когда ее можно будет засыпать как следует. Подходя к ней, я увидел, что Бедуир опередил меня. Думаю, он приостановился там, проходя мимо по каким-нибудь своим делам. Он держал в руке свою маленькую арфу, но я услышал ее звук всего за мгновение до того, как увидел его самого. Он играл очень тихо — едва слышные ноты, разделенные долгими промежутками, — а прерывистый ветерок дул в другую сторону. Бедуир повернул ко мне голову (но я не мог видеть его лица, потому что ближайший сторожевой костер уже угасал) и продолжал играть: нота, потом пауза, словно он прислушивался к следующей ноте, прежде чем взять ее, и потом другая нота, промелькнувшая так далеко от первой, что их невозможно было удержать в голове в виде какой бы то ни было мелодии, а только как одиночные мгновения надрывающей сердце красоты, нанизанные на эту долгую темную тишину умирающего ветра.

— Что это? — спросил я, когда мне показалось, что ветер и темнота навеки сомкнулись над последней нотой, — и выругал себя за то, что нарушил кольцо совершенства.

Он дернул ногтем большого пальца еще одну струну.

— А на что это похоже?

— На плач — но не думаю, что по лошадям.

— Нет. Плач по лошадям я сложу в другой раз; прекрасный плач, со словами на музыку арфы, быстрый и сияющий, как ветер под солнцем, плач по Девяти Коням Артоса, и люди будут петь его вокруг сторожевых костров еще тысячу лет. А это просто скромный плач по скромному поводу, по маленькой цветущей терновой веточке, раздавленной под ногами; и видишь, — он извлек из арфы последнюю, прожурчавшую сверху вниз струйку из трех нот и потянулся к висящему на плече чехлу, — он окончен.

И в этот самый момент я скорее почувствовал, чем увидел, как его взгляд скользнул мимо меня. У него перехватило дыхание — короткий, немедленно подавленный судорожный вдох.

— Оглянись, брат Артос. Неужели девяти лошадей было все же недостаточно?

Но я уже рывком повернулся назад. Огонь, как это бывает с угасающим костром, взметнулся вверх, словно в приветствии; и на границе света и тени кто-то шевельнулся, а потом выступил вперед, в яркое золотистое сияние пламени; девушка, женщина, хотя ростом она была не выше, чем четырнадцатилетняя девочка, с прямыми темными волосами, свободно спадающими вдоль узкого лица, и огромными, длинными и слегка раскосыми глазами. Она не была обнаженной, как та, другая, но завернутой в кусок какой-то темной материи (в сине-зеленую клетку, как оказалось при дневном свете, но в свете костра она выглядела почти черной), наброшенный на одно плечо и подхваченный ремешком на талии. Ее сопровождали семеро юношей, не намного выше нее ростом и таких же смуглых и узких в кости, как она, одетых только в прикрывающие бедра кильты из того же темного клетчатого материала, что и у нее, или из шкуры выдры или дикой кошки; и у каждого было с собой легкое копье и маленький лук и колчан со стрелами. В первое мгновение после того, как на них упал свет костра, они представляли собой странную, трудно забываемую картину, и у стоящих вокруг меня людей вырвался судорожный вздох. Кей начал вполголоса молиться. Но, как ни странно, мне даже не пришло в голову, что эта девушка — призрак, хотя на самом деле она была достаточно бледна для этого; и первой моей мыслью было отругать дозорных за то, что они спали на посту. Но это было раньше, чем я узнал чистокровных Людей Холмов так, как это случилось потом. А когда это случилось, я никогда больше не отчитывал часового, мимо которого проскользнул кто-то из Темного Народца, ибо они движутся, как бегущие по траве тени.