Через час после полудня Гэнхумара принесла мне мой лучший плащ из фиолетовой ткани с черно-пунцовой каймой и, положив руки мне на плечи, спросила:

— Они будут говорить о том, кто станет новым Верховным королем?

— Несомненно, — ответил я, — но мне думается, что сейчас, когда за нашими границами зашевелились саксы, не время делать королей.

Она посмотрела на меня долгим чистым взглядом.

— Ты знаешь, что это яблоко твое, и тебе стоит лишь протянуть за ним руку.

— Думаю, что это возможно, однако я не могу себе позволить разбить Британию на куски, пока буду его срывать.

— Ты всегда боишься что-нибудь разбить, не так ли? — сказала Гэнхумара и, притянув к себе мою голову, поцеловала меня; но в ее губах не было ничего, кроме долга и доброты.

Базилика в Венте была, должно быть, прекрасной и величественной в те дни, когда мир еще твердо стоял под ногами.

Но на моей памяти она всегда пребывала в полуразрушенном состоянии — штукатурка с нанесенными на нее фресками отваливается от стен, превосходный пурбекский мрамор растрескался и покрылся пятнами сырости, позолота почернела.

Огромные экраны из кованой бронзы, некогда отгораживавшие Комнату Совета от главного зала, были сняты еще во времена моего деда и переплавлены на военную утварь. Но само здание все еще сохранило некое достоинство и красоту, хотя это была красота увядания и опавших листьев по сравнению с гордой красотой разгара лета.

Мое появление было довольно-таки внушительным: я деловой, размашистой поступью прошел в западную дверь — Кей, Бедуир и Фарик следовали за мной, выполняя роль церемониальной свиты, — прошагал по мозаичному полу и, поднявшись по трем ступенькам в Комнату Совета, остановился перед Советом Британии.

Комната шевельнулась, дернулась, расползлась движением — те, кто уже был в ней, уважительно встали мне навстречу, все, кроме Дубриция, который, будучи Отцом Церкви, не поднимался ни перед кем, кроме как перед самим Верховным королем. Холодный, разреженный свет, бесстрастно падающий сквозь три высоких окна, не освещал, а, скорее выделял из темноты лица сидящих за столом людей. Я знал, что сам Дубриций, горящие глаза которого были осторожными и холодными, как у чайки, на пухлом, проницательном, собранном в многочисленные складки лице, словно сделанном из превосходнейшего свечного воска, будет моим основным противником, а два других церковника будут следовать его примеру. Остальные, по моему мнению, должны были быть более открытыми доводам разума; некоторые из них в свое время были воинами, а двое и теперь еще находились на военной службе:

Пердий, который командовал главным крылом конницы в нашем войске, коротко кивнул мне (это было наиболее близким подобием приветствия, которое я или кто-либо другой мог от него ожидать), и я поймал мрачный, хмурый взгляд Аквилы, протянувшийся ко мне, как рукопожатие.

Королевский трон, справа от которого сидел Дубриций, стоял пустым в холодном равно душном свете, а напротив него было поставлено почетное кресло для меня. И когда был закончен обмен степенными, учтивыми словами, которых требовал данный случай, и епископ помолился за душу Амброзия, Верховного короля, мы обратились сначала к незначительным материям, с которыми необходимо было разобраться, к обычному, установившемуся порядку жизни государства, и писцы на табуретах у дальней стены заскрипели палочками по своим табличкам. Когда мы покончили с рутиной, я помню, наступила пауза, словно все переводили дыхание, прежде чем приступить к тому, ради чего и собрался в тот день Совет.

Дубриций наклонился вперед, сложив на столе перед собой крупные бледные ладони, — огромный рубин на его большом пальце был единственным пятном гордого пламени в ясном, бездушном свете февральского дня — и посмотрел по очереди на каждого из нас.

— Мои дорогие друзья, братья по Совету…. — у него был приятный голос, неожиданно сухой для такого жирного тела, неожиданно сдержанный для человека с такими глазами. — Совсем недавно, в момент начала этого заседания, мы молились за душу нашего горячо любимого покойного повелителя, Верховного короля Амброзия. Теперь, поскольку выясняется, что господин наш Амброзий простился с этой жизнью, так и не назвав своего наследника…. — живые чаичьи глаза обратились сначала к Аквиле, потом ко мне. — Это так, милорд Артос?

Аквила сидел совершенно неподвижно, не подавая виду, что что-то слышал, но я чувствовал на себе его взгляд.

— Это так, — сказал я.

И Дубриций признательно склонил голову, так что его широкие подбородки расплющились о складки сутаны на его груди.

— Поскольку выясняется, что наш брат Амброзий так и н назвал своего наследника, нам, собравшимся здесь, предстоит взять на себя тяжелую и горестную задачу выбрать человека, который во всех отношениях наиболее подходил бы для того, чтобы стать его преемником; вот для этого-то мы главным образом и собрались здесь сегодня.

— Если бы только Верховный король оставил сына! — пробормотал один удрученного вида советник, известный своими бесплодными «если бы».

Брови епископа дернулись в тщательно сдерживаемом нетерпении. — Вся необходимость сегодняшнего заседания, Ульпий Критас, как раз и вызвана тем фактом, что Верховный король не оставил сына.

Аквила, который неотрывно глядел на свою лежащую на столе крепкую, загорелую правую руку, быстро поднял глаза.

— Сына по крови.

— Думаю, все мы знаем, — с сухой учтивостью отозвался Дубриций, — на кого пал бы выбор Амброзия, если бы не то, что…

Какое-то мгновение он, казалось, не мог найти слов, чтобы продолжить, и я помог ему в этом затруднении:

— Что Артос Медведь, сын его брата, был случайно зачат с дворовой девчонкой под кустом боярышника.

Епископ снова признательно и согласно склонил голову, хотя мне показалось, что я различил на его лице едва заметный проблеск боли, какую может не сдержать хорошо воспитанный человек, если гость плюнет на его обеденный стол.

— В таком случае, если мне не изменяет память, остается только один человек, на которого по праву может пасть выбор:

Кадор из Думнонии тоже принадлежит к роду императора Максима.

— Только по линии матушки, — вставил кто-то, а другой задумчиво пробурчал в седую бороду, похожую на птичье гнездо:

— Но никаких кустов боярышника.

Пердий, командир конницы, нетерпеливо сказал:

— Может, мы отложим в сторону этот вопрос о кустах боярышника, который, по-моему, имеет очень незначительное отношение к делу, и выберем того, кто покажется нам наиболее подходящим для роли Верховного короля? Мы понятия не имеем о способностях этого Кадора, но зато прекрасно знаем способности Медведя. Позвольте мне заявить раз и навсегда, что я считаю, что Артос, Рэкс Беллиорум в течение всех этих лет, — именно тот человек, который нам нужен.

— Ты говоришь, как солдат?

— Я говорю как солдат — в такой день, когда нам превыше всего нужен солдат, чтобы вести нас за собой.

Но Дубриций был церковником, и он был связан законами и догматами церкви.

— Это так; но опять же, Пердий, среди нас могут быть люди, верящие, что престол Верховного короля, который дается от Бога, требует и других качеств, других свойств, помимо крепкой руки, в которой держат меч. И по мнению этих людей, Кадор из Думнонии, законнорожденный сын своего отца и уже самостоятельный правитель, может иметь более неоспоримые права.

Пердий фыркнул. Его широкий красноватый нос был жестоко перебит еще в юности, и наследием этого повреждения было исключительно оскорбительное фырканье, которое он издавал одной ноздрей и которое заставляло многих людей поважнее его самого сжиматься в комок, точно древесная вошь; но не думаю, чтобы он когда-либо раньше использовал его против епископа Венты.

— Правитель? Мелкий князек, у которого не больше прав на престол Верховного короля, чем у целой кучи других, если не считать этой одной незначительной детали: нескольких капель крови, общих у него с Артосом Медведем.