Запахи... Дом теперь пах совершенно иначе. Исчезло или стало другим все то, что составляло для меня неповторимый ароматический образ Сары-Джейн: ее любимые блюда, ее мыло, шампунь, духи, сигареты, тальк для тела и любимый ароматизатор воздуха – все развеялось...

Я прошла в гостиную. В глаза бросилась отделанная золотом клюшка для гольфа, брошенная возле стеклянного журнального столика. Шикарная замшевая сумка для мячей валялась в кресле кверху дном, часть мячей раскатилась по ковру.

Сара-Джейн испытывала к этому ковру глубокую, сосредоточенную ненависть. “Настоящая Персия, редчайший образчик” был, разумеется, очередным аукционным достижением Стэнфорда. Но даже овладев этим ветхим шедевром, он не угомонился – покупке надо было вернуть “блистательный вид”. И Сара-Джейн сначала основательно вычистила (по ее собственному едкому замечанию, “продезинфицировала”) эту рухлядь, а потом реставрировала бахрому по всему краю. После “дезинфекции” ковер, прежде оглушительно-яркий, поскучнел и поблек. Ума неприложу, где только аукционист откопал его, но он явно не пожалел краски, маскируя вековые проплешины и потертости.

Как раз тогда у Сары-Джейн обнаружили рак. Она слабела от химиотерапии, почти не выходила и целые дни проводила на полу в гостиной, вооружившись крохотным телевизором и набором фломастеров.

Утреннее “Шоу Опры Уинфри” сменялось вечерним “Колесом Фортуны”; шли дни, летели недели, а Сара-Джейн кропотливо окрашивала ворсинку за ворсинкой, то и дело обессиленно откидываясь на груду подушек. Отдышавшись, хваталась за фломастеры с прежней упорной страстью – будто надеялась, что с окончанием работы что-то изменится.

Сколько драгоценных часов ее жизни поглотил этот проклятый, бессмысленный труд. Сара-Джейн почти успела завершить его – остался лишь небольшой клочок под журнальным столом. И вот, едва ее не стало, ковер из “редчайшего образчика”, предмета обожаемого, почти священного обратился в подобие лужайки для гольфа.

Я бросила взгляд на стол и поежилась. В пепельнице рядом с изжеванными сигарными окурками Стэнфорда лежала тонкая сигарета с белым фильтром в жирной земляничной помаде. На гладком стекле столешницы отпечатались липкие круги, оставленные донышками двух высоких стаканов. Рядом, на диване, валялась раскрытая коробка с объедками пиццы. Минувшая ночь утех прочитывалась в деталях, словно я наблюдала ее самолично: пикантная кошечка в чем-то розово-пушистом, изящно разместив на диване свою задницу сорокового размера, закатывает глазки, охает и ахает, пока мачо Стэнфорд лапает ее за грудь.

– Киска-детка-родная, – бормочет он особенным сексуальным голосом, – не так важно, как начнешь, важно, как закончишь!

Киска-детка-родная закатывается смехом. Стэнфорд благополучно одолевает молнию на ее юбке.

Я прокручивала отталкивающую картину, а рука между тем сама собой подобрала салфетку и принялась оттирать липкие отпечатки бокалов со стола.

– И какого дьявола ты это делаешь, Барбара?

– Навожу чистоту в доме подруги.

– Твоя подруга умерла, Барбара. Это больше не ее дом.

Прямо передо мной, в пепельнице, среди обугленных сигарных окурков вызывающе белела длинная дамская сигарета, почти целая. Фильтр запачкан помадой, но не фатально. Эпидемии гриппа сейчас вроде бы нет. Что там еще бывает – Серпес, СПИД? Черт, можно отломить фильтр! Рядом с пепельницей валялся спичечный коробок с эмблемой ночного клуба. Стэнфорда прямо-таки тошнило от таких вот ультрамодных местечек для богатых юнцов – в былые дни, когда старинные восточные ковры еще не обернулись лужайками для гольфа.

Я жалобно икнула и потянулась к бесценному окурку. В ту же секунду другая моя рука, как чуткая, скомкала грязные салфетки и грубо затолкала их в пепельницу.

– Чтоб ты сдохла! – заорала я на ту, другую Барбару, которая холодным тоном говорила правильные вещи и никак не желала заглохнуть. – Можно подумать, половина сигареты меня убьет!

Разумеется, нет. Только те несколько сотен тысяч, которые за ней последуют.

Победившая Барбара аккуратно утрамбовала в пепельнице испачканные салфетки, а обиженная и злая откинулась на спинку дивана и с независимым видом подобрала из коробки обгрызенный ломоть чужой вчерашней пиццы.

– Ничего страшного. Я ведь не успела пополдничать. Чем плох этот маленький, тоненький ломтик теста?

“Правильная” Барбара только скептически хмыкнула, “неправильная” – тоже.

Короста засохшего сыра съехала с объедка и упала мне на колени. Я подобрала ее, положила на кусок теста и принялась жевать, оглядывая гостиную. Ну и бардак. Окажись на моем месте Сара-Джейн, именно это скотство возмутило бы ее до глубины души, а вовсе не очередная любовница мужа.

– Плевать, где мужчина бывает днем, лишь бы ночевать возвращался домой, – поучала меня когда-то умудренная опытом школьница Сара-Джейн. – Так говорит мама. А папуля и в самом деле приходит.

– Чушь это все, Сара-Джейн! – резонно возражала я. – Когда выйду замуж, это будет настоящая, нормальная семья. Такая, где двое людей живут вместе до самой смерти и никто им больше не нужен.

Подруга задумчиво качала головой и с уверенностью заявляла:

– Все это сказки!

Я-то не ведала ни малейших сомнений, что, будь мама жива, именно в такой семье я бы и выросла. Никто не мог похвастаться столь ясными и детальными представлениями о “настоящей” семье, как я. По убеждению Сары-Джейн, это преимущество объяснялось просто – я никогда в такой не жила.

С возрастом житейский практицизм Сары-Джейн только углублялся. Как-то раз она небрежно поведала об очередной выходке Стэнфорда, а я возмущенно воскликнула:

– И какого черта ты покорно все это сносишь?

– Покорно? Протри глаза, дорогая. Чем я, по-твоему, сейчас занята?

И она пристроила у ворота блузки брошь от Тиффани с крупными изумрудами. А просторная витрина ювелирного салона таила еще много сокровищ. Продавец предупредительно улыбался с почтительного расстояния.

– Я не об этом! – Во мне все клокотало. – Объяснись с ним!

– О, дорогая, но где ж тут удовольствие?

Стэнфорд и не подозревал о прямой связи между расточительством жены и собственными похождениями. Самодовольный ублюдок. Ему и во сне не могло привидеться, что она знала все – с самого начала, с первой его секретарши. К слову, та истеричная дурочка с круглыми птичьими глазками сама позвонила Саре-Джейн с ультиматумом. Вынь да положь ей Стэнфорда в безраздельное пользование! “Валяй, милочка, забирай его”, – легко согласилась Сара-Джейн. И тут же переправила ей прямо на дом ящик Стэнфордовых грязных носков вкупе с расписанием детских школьных и внешкольных занятий, пищевых пристрастий, капризов и аллергий.

Всю последующую неделю Стэнфорд растерянно грыз ногти, мерил шагами кабинет и сетовал на предательниц-секретарш, увольняющихся без предупреждения, ни с того ни с сего. Он так и не догадался сопоставить свои “трудовые достижения” и новое кольцо супруги – безукоризненный большой бриллиант, а по бокам два прекрасных изумруда прямоугольной огранки.

Свою убогую трапезу я запила глотком чужого виски с содовой. Полное впечатление, будто приложилась к флакону дешевых духов, но хоть удалось протолкнуть в желудок засохшую пиццу. Меня одолевала брезгливость. Перемыть бы все это свинство! Но я сдержалась: слишком уж очевидно, что дом перешел в чужие руки. Ладно, плевать. Завтра придет домработница, старая Сельма, вот пусть и оттирает хозяйскую грязь. Хорошо, что сегодня у нее выходной, – побуду наедине с подругой, в последний раз.

Я направилась по коридору в спальню Сары-Джейн. По пути не удержалась и заглянула в комнаты девочек. На разобранных кроватях громоздятся скомканные одеяла, повсюду разбросана одежда. Туалетные столики заставлены пыльными флаконами и баночками, усыпаны подростковыми побрякушками и всякой косметической мелочевкой. В комнатах висит крепкий дух гниющих яблочных огрызков и почерневшей банановой кожуры. Сара-Джейн тут больше не живет.